Ада, или Эротиада

В свободное время он бурно предавался развлечениям.

Однажды в августе ему предложили контракт на серию дневных и вечерних выступлений в одном знаменитом лондонском театре на период Рождественских каникул, а также по субботним и воскресным дням в течение всего зимнего сезона. Он с радостью его подписал, испытывая крайнюю потребность полностью отвлечься от опасных своих занятий: особая навязчивая идея, наполнявшая труды пациентов Темкина, обладала свойством заражать собою юных исследователей.

Слава Маскодагамы докатилась и до американской глубинки: в первые же дни 1888 года в газетах Ладоры, Ладоги, Лагуны, Лугано и Луги появилась фотография, хоть и изображавшая его в маске, однако неспособная обмануть любящего родича или преданного слугу; однако никакого сопутствующего репортажа не прилагалось. Лишь перо поэта, и только поэта (в особенности представителя группы «Черная колокольня», как утверждал один остряк), могло бы достойным образом описать жуткий трепет, в который повергал зрителей феноменальный номер Вана.

С поднятием занавеса сцена оставалась некоторое время пуста; но вот с пятым ударом сердца замершего в ожидании театрала что-то огромное и черное возникало из-за кулис под дробь бьющих в барабаны дервишей. Его такое стремительное, такое мощное появление производило на детские умы впечатление настолько сильное, что и многое время спустя, во тьме смятенных, бессонных ночей, ослепленные жутью кошмаров, впечатлительные мальчики и девочки переживали вновь, глубоко и по нарастающей, нечто подобное «первобытному страху», чувствуя какую-то смутную угрозу, шелест чьих-то крыльев, невыносимое и непреходящее нервное возбуждение, затягивающее воспоминания о той жуткой сцене в пещерные глубины памяти. В резкий луч света, падавший на крикливо-яркий ковер, мощным бегом врывался гигант в маске и высотой добрых восемь футов, обутый в мягкие сапожки, какие носят плясуны-казаки. Его silhouette iquiétante[184] (по выражению одной сорбоннской журналистки — мы храним все газетные вырезки) от шеи до колен, во всяком случае в том промежутке, который заключен между названными частями тела, была укутана массивным, черным и мохнатым, как бурка, плащом. Голова увенчана каракулевой папахой. Черная маска скрывала верхнюю половину лица, густая борода — нижнюю. Этот отталкивающий колосс некоторое время с важным видом расхаживал по сцене, затем вышагивание сменялось тревожной походкой загнанного в клетку безумца, но вот он взвился вихрем, и под звонкий удар оркестровых тарелок и крики ужаса (не исключено, притворного) зрителей галерки Маскодагама, вскинув вверх ноги, встал на голову.

И в этом невероятном положении, головой, как в подушку, упираясь в папаху, он принялся подскакивать вверх-вниз, точно на одной ходуле — как вдруг внезапно расчленился. Поблескивавшее потом лицо Вана улыбалось между ног — сапог, надетых на неподвижно застывшие, вытянутые вверх руки. Одновременно настоящей ногой он откинул прочь фальшивую голову со смятой папахой и бородатой маской. При виде такого волшебного преображения «у зрителей от изумления дыханье сперло». Придя в себя, зал разразился бурными («оглушительными», «исступленными», «воистину шквальными») аплодисментами. Герой унесся за кулисы — и тут же вернулся снова на сцену, только теперь, затянутый в черное трико, он выплясывал джигу на руках.

Мы уделяем здесь столько места описанию его номера не только потому, что об эстрадных артистах эксцентрического жанра обычно чересчур быстро забывают, но еще и потому, что хотелось бы определить, что это выступление значило для исполнителя. Никакой выдающийся подхват в крокете, никакой прославленный гол в футболе (в обоих этих замечательных играх он представлял голубую команду колледжа{66}), ни даже триумф физической силы, когда в первый же день занятий в Риверлейн он сбил с ног самого здоровенного драчуна школы, — ничто не доставляло Вану удовлетворения, какое испытывал Маскодагама. Оно впрямую не было связано с греющим чувством утоленного тщеславия, хотя уже весьма пожилым человеком оглядываясь назад, на жизнь, полную непризнанных свершений, Ван с радостью и наслаждением — с наслаждением большим, чем даже в те времена, — не без самолюбования вспоминал прошлую славу и вульгарную зависть, недолго клубившуюся вокруг него в юности. Суть этого удовлетворения была, пожалуй, сродни пришедшему позднее удовлетворению от решения до невероятности сложных, с первого взгляда абсурдных задач, навязываемых В.В. самому себе, когда стремился выразить что-то, до того казавшееся неопределенным, расплывчатым (а то и вовсе ничто — всего лишь иллюзию неясной тени предвкушаемого), как карточный дом Ады. Как метафора, опрокинутая вверх тормашками, но не изысканного трюкачества ради, а для того, чтобы постичь бьющий из земли вверх водопад или путь солнца вспять с запада на восток: если угодно, желание вкусить триумф над пронзительной силой времени. Итак, восторг, испытываемый юным Маскодагамой при преодолении им власти земного притяжения, был сродни восторгу эстетического самовыражения, какое, естественно, вовсе не ведомо тем, кто лишен критического дара, комментаторам общественной жизни, моралистам, торговцам идеями и проч. На сцене Ван органически воплощал то, что позднее в жизни будет воплощать речевыми метафорами — акробатические чудеса, совершенно неожиданные, пугающие малых детей.

Не стоит при этом умалять значение такого фактора, как чисто физическое наслаждение от хождения на руках; и оставшиеся на ладонях не защищенных перчатками рук павлиньи разводы от длительного выплясывания на ковре казались как бы отражениями яркого, красочного мира преисподней, первым открывателем которого он явился. В партнерши для танго, завершавшего его номер во время прощальной гастроли, ему досталась крымчанка, танцовщица кабаре, в очень коротком сверкающем платье и с очень глубоким вырезом на спине. Она выпевала это танго по-русски:

Хрупкая, медноволосая «Рита» (настоящего имени ее он так и не узнал), прелестная караимочка из Чуфут-Кале{68}, где, как вспоминала она с ностальгической грустью, средь голых скал желтеет цветущий кизил, была до странности похожа на Люсетт, какой та станет лет через десять. Во время их танца Ван только и видел, что ее серебряные лодочки, проворно ступавшие и поворачивавшиеся в такт его двигавшимся, как ноги, рукам. На репетициях он наверстывал упущенное и однажды вечером предложил партнерше рандеву. Та с негодованием отказала, заявив, что обожает мужа (гримера), а все английское ей претит.

Чуз издавна славился как своими достойными традициями, так и блестящими шутниками. Звавший себя Маскодагамой не преминул проявить интерес, а затем и сойтись покороче с мастерами этого жанра. Его наставник по колледжу, престарелый и угрюмый любитель мальчиков, начисто лишенный чувства юмора, зато с молоком матери впитавший почтение ко всем предписаниям академического бытия, заметил крайне взбешенному, но исключительно вежливому Вану, что во второй год пребывания в Чузе не следует совмещать университетские занятия с цирковыми выступлениями и что, если он станет упорствовать в своем намерении сделаться артистом мюзик-холла, его тотчас отчислят. Вдобавок сей престарелый джентльмен написал письмо Демону с просьбой убедить сына оставить Физические Выкрутасы ради Философии и Психиатрии, в особенности памятуя о том, что Ван первым в Америке (уже в семнадцать лет!) стал лауреатом Премии Дадли (за эссе на тему о Безумии и Вечной Жизни). Не определившись до поры, к какому компромиссу способны прийти самоутверждение и самоубеждение, Ван в начале июня 1888 года покинул Англию и направился в Америку.