Встреча от лукавого

– Можно завтра? Я устала.

Не хочу я ему рассказывать о безобразной сцене, которую закатил мне шеф на радость всему офису. Мне стыдно об этом говорить, потому что это было унизительно и ужасно, а ужаснее всего то, что я совершенно никак не могла доказать им всем, что я не делала того, в чем меня обвинили. Потому что все выглядело так, словно делала.

– Идем, уложу тебя в кровать. Сейчас только посудомойку включу, а стиралка скоро достирает, я час назад шмотки загрузил. Ляжешь в постель, тебе нужно отдыхать. Будешь лежать под одеялом и рассказывать.

То есть оставлять меня в покое он не собирается. Это минус. Но убивать тоже вроде бы не будет – это плюс. Плюс на минус дает нам минус. И этот итоговый минус свидетельствует, что вся моя жизнь разом полетела псу под хвост, и то, что я пока жива, ничего не меняет. Я покорно иду за убийцей в комнату, попутно удивляясь, до чего странный дом. Гостиная и правда как в деревенском доме, кухня, несмотря на печь, топящуюся дровами, оснащена на современный манер и отремонтирована на славу. Ванную я видела – очень впечатлилась, а спальня, в которой я спала… или что я там делала… в общем, спальня странная. Старое трюмо, деревянная кровать, стилизованная под антиквариат, – даже столбики с пологом есть, большой стол, покрытый старой бархатной скатертью, на полу – циновки, явно сплетенные не в ближайшей деревне, и даже не на нашем континенте. Странная спальня, очень женская.

– Ложись.

Он садится рядом – на старый венский стул, хотя в комнате есть удобное кресло. Правда, оно стоит в углу, и двигать его, наверное, тяжело.

– Итак.

Он смотрит на меня своим ничего не выражающим взглядом, и я думаю о том, что он запросто сбросил бы меня с крыши и точно так же сидел бы сейчас, пил йогурт. Но он отчего-то меня не сбросил, и я должна уважать его решение, тем более что он наверняка поимеет из-за этого неприятностей вагон, если уже не поимел.

– Ну… понимаете… так вот запросто и не расскажешь.

– А ты что, куда-то торопишься?

– Я… нет.

Мне совершенно некуда идти. Домой? Невозможно. Там Виктор и его мать, они так прочно обосновались в моей квартире, что мне там нет места, они даже убить меня хотели, так я им мешала. И вот я как ни в чем не бывало приду домой. В квартиру, которая перестала быть моей… как давно? Когда мы с Виктором оказались по разные стороны баррикад? Когда они вообще выросли, эти баррикады? Я не знаю. Поженились, съездили в Египет, потом он вышел на работу, я тоже вышла. А вечером приходим домой, а там свекровь «в гостях». Она, оказывается, еще днем пришла, чтоб приготовить поесть любимому сыну, рубашечки его перегладить – Виктор дал ей ключ. Меня не спросил, конечно, да и чего спрашивать, мы же теперь одна семья! И мать очень кстати, потому что готовит привычно, и рубашки всегда выглажены, а я – ну, что я, таких сто штук еще будет, а мама одна.

Дело, конечно, не в свекрови – вернее, не только в ней. Дело в том, что не надо было нам жениться. Ну что мы за пара? Никакая мы не пара, и это было понятно изначально, просто все вокруг удивлялись – о-о-о, ты не замужем! И тут появился Виктор – позитивный персонаж, не пьет, не курит, работает! Это преподносилось как невесть какие заслуги перед обществом, тем временем мои аналогичные свойства воспринимались как нечто само собой разумеющееся. И когда он сделал мне предложение, я сдалась – ведь действительно, не пьет, не курит и работает. Идиотство какое-то, феодализм дремучий.

Может, если бы я была с ним счастлива… но я не могла быть с ним счастлива, и никто не понимал, почему я не прыгаю до неба просто по факту нахождения замужем. Вероятно, действо, посредством которого я обзавелась обручальным кольцом, должно было обеспечить мне автоматическое счастье, но я смотрела на Виктора – и ничего, кроме глухого раздражения, не чувствовала. А свекровь в виде ежедневной гостьи в моем доме, превратившейся в какой-то момент в хозяйку, запросто открывающую все шкафы, роющуюся в моих вещах, сующую нос во все баночки на моем туалетном столике, открывающую все ящички бабушкиного трюмо… вот этого я стерпеть не могла никак! Я один ящик даже заперла на ключ – ничего там не было, но я просто заперла его, а ключ носила с собой. Ключ к такому ящику подобрать невозможно, трюмо очень древнее. Я довольно долго наблюдала молчаливые конвульсии моей свекрови по поводу запертого ящика. А потом Виктор потребовал от меня открыть его. Возможно, они с мамашей думали, что я там спрятала от них нечто либо изобличающее меня в чем-то дурном, либо необходимое в хозяйстве. И когда я открыла, а ящик оказался совершенно пуст, они долго не могли прийти в себя от потрясения, Виктор все время спрашивал – ну, скажи, зачем ты его заперла? Они оба не понимали. Запертый ящик символизировал для меня нечто, что принадлежало только мне, потому что ничего больше они мне не оставили. И когда Виктор потребовал его открыть, а его мамаша выглядывала из-за его плеча, не желая пропустить ничего из того, что сейчас произойдет, – это был мой триумф.

Эпизод стал последней каплей, именно тогда я окончательно осознала, что не нужно было впускать в свою жизнь и в свой дом абсолютно чужого мне мужика, обремененного мамашей. И я стала думать насчет того, чтобы развестись, и наняла адвоката. А Виктор с матерью решили, что развод им невыгоден, мою квартиру они уже привыкли считать своей и расставаться с ней не планировали.

Но как рассказать это все совершенно чужому человеку? О запертом ящике, о глаженых рубашках, о перерытых полках? И о том, что когда я брала из ящика белье, то надевала его с содроганием, потому что знала: любопытные пальцы моей свекрови его перещупали, оценили и осудили. Она лезла ну просто повсюду. Разве это причина для того, чтобы разводиться или убивать кого-нибудь? Я уверена, что идея с убийством принадлежала ей. Виктор, конечно, слизняк – но ему бы подобное в голову не пришло, он совершенно не креативен, а вот у его мамаши была масса разных идей, и все они вертелись вокруг одной темы – как разбогатеть, не прилагая никаких усилий. И тут я с квартирой в центре. И с коробкой драгоценностей, частью доставшихся мне от бабушки, частью – купленных самостоятельно, но уже примеренных ею и оцененных с пристрастием. Я с антикварным трюмо, которому без малого двести лет, и за которое посулили много денег, стала совершенно лишней на их празднике жизни, и если вдуматься, это логично. Ну, и как тут удержишься?

– Меня, знаете ли, с работы уволили…

– И что? Многих увольняют. Найдешь другую.

– Нет. Вы не понимаете. – Я вздохнула – не хочу об этом говорить, мне эта дикая история колет в груди. – Меня не просто уволили. Случилась кража, и в ней обвинили меня. Ну, не совсем кража, но по сути почти кража.

– Как это?

– Пропали деньги фирмы… вернее, не пропали, их едва не перечислили якобы за услуги. Подпись на договоре моя, и на гарантийном письме тоже, и на акте выполненных работ. Но клянусь: я никогда в жизни не видела ни этого договора, ни остальных документов, а об этой фирме даже не слышала.

– И большая сумма?

– Три миллиона. – Я не знаю, как ему это объяснить. – Вы понимаете, выписан счет, и получается, что услуги оказаны и не оплатить его нельзя. А я, повторяю, никогда не заказывала этих услуг, и уж тем более – за такие деньги. Но документы всплыли, и меня обвинили в том, что я через подставную фирму хочу украсть у владельца бизнеса эти деньги. Я не могу доказать, что ни при чем, понимаете? Никто не верит, что я не имею ни малейшего отношения к этим документам: подпись на них моя, и печать у меня была. Вот и все. Меня после этого никуда больше не возьмут, вы же знаете – добрая слава под лавкой лежит, а худая впереди бежит. Шеф кричал ужасно… а самое главное, не заплатили еще по этому счету! Когда я документы обнаружила, сразу к Людмиле побежала, это подруга моя… бывшая. Работала в соседнем отделе и, оказывается, давно продвигала идею объединить направления, но шеф как-то не мог для этого созреть. А тут я к ней с этими бумагами сунулась, она сразу к шефу побежала, и он меня слушать не стал. Сказал, что в полицию заявление напишет. И меня будут судить за мошенничество.