Солнце слепых

- Да, он сущий ребенок. Ваши дети с вами живут?

- Нет, - быстро ответила Катя. - А ваши?

- Мои - кто где. Все в меня, и все от разных отцов. Оно так даже спокойнее - никакой гемофилии. Денис, это сын, тоже в городе на Неве. И про пиратов он тоже рассказывал?

- Про пиратов? - не поняла Катя. - Вы имеете в виду...

- Пиратов, я имею в виду - пиратов, корсаров, буканьеров, как там их еще...

- Кажется, ничего. Про войну-то и то скупо рассказывал. Он тогда долго сжат был, как пружина. Я иногда боялась его, - вдруг призналась Катя и подумала: «А может, оттого я так легко и ушла от него?»

Глава 6

Медсестра Катя

Федор спал плохо. Было душно, были мысли, и ночь тянулась, как доклад. Да и Лида, похоже, маялась без сна, но с закрытыми глазами. Она ворочалась с боку на бок, а Федор отодвинулся на самый край кровати, чтобы не прикасаться к ней. И причиной его бессонницы была вовсе не психика, взбудораженная многодневным спектаклем. Когда проходит столько лет, начинаешь сомневаться в своих чувствах, что были тридцать три года назад - мало ли куда их за это время унесло! А когда начинаешь сомневаться в своих чувствах, начинаешь сомневаться в себе. Тридцать лет и три года, думал Федор, тридцать лет и три года прошло, а как и не было их. Может, и впрямь их нет? Как у Ильи Муромца, их никто не учитывает. Под деревом промяукала кошка: «Не-ет! Не-ет!», и тут же кто-то шуганул ее из окна. Кошка бросилась в кусты, вот и ее не стало, как тех лет...

Медсестру звали Катя. Она обслуживала две палаты: тяжелораненых и «средненьких». В первой палате был тяжелый запах, тяжелые вздохи, тяжелые взгляды и мысли, а во второй было немного светлее, но оттого и больнее сердцу. Катя не воспринимала тяжелораненых как конкретных людей, с конкретными именами и судьбами. Они были для нее все на одно лицо, и было это лицо нескончаемой боли. «Средненькие» хоть изредка улыбались, вставали, выходили покурить тайком в коридор, даже заигрывали с ней, к чему она, правда, относилась крайне отрицательно.

- Не теряйте попусту свои силы, селезни! - командовала она. - А то опять на утку посажу!

- Кря-кря! - крякали те. - Га-га-га! Га-га-га!

- Сестра! - позвал ее Федор. - А, сестра!

- Чего тебе, Дерейкин?

- Муха, птица проклятая!..

- Не придуривайся.

- Май-то погляди какой!

- Что? - не поняла Катя. - Какой май? Июнь уже вовсю.

- Май жестокий с белыми ночами! - Федор вскинул руку вверх. - Вечный стук в ворота: выходи! Голубая дымка за плечами, неизвестность, гибель впереди! Женщины с безумными очами, вечно смятой розой на груди! Пробудись! Пронзи меня мечами, от страстей моих освободи!

- Я и пришла освобождать тебя от страстей, - сказала сестра. - Готовь жопку, пронзать буду мечами!

- Всегда так, - вздохнул Федор. - Только душу распахнешь, как тебя мордой об стол.

- Мне морда твоя обгорелая с твоими стихотворными речами ни к чему, ты давай другую часть речи подставляй. Давай-давай, меня «доходяги» заждались. Вот это тебе май! Жестокий, с белыми ночами...

- Ой!

- А это... голубая дымка!

- О-ой!

- Может, еще чего почитаешь? Ты меня вдохновляешь.

Федор, почесываясь, махнул рукой - иди, мол, иди к своим «доходягам»!

- Сестра! - крикнул он ей вслед. - Выйти-то можно? На ступенечки?

- Выходи, черт с тобой! - помявшись, разрешила сестра. - Только ни-ни!

- Сестра-а!

- Унюхаю - смотри!

Федор вышел на крыльцо. От свежего воздуха, высокого неба и высокого крыльца у него закружилась голова. Он сел на ступени, обхватил голову руками. Шумели листочки, похожие на зеленые крошки, прожужжал шмель. Он словно прилетел из тех еще, довоенных лет.

На фронте ему попал в руки рассказ Алексея Толстого о танкисте, который, как и он, сжег лицо, и его не узнала даже родная мать. На Федора рассказ произвел гнетущее впечатление, и хотя лицо его было вполне нормальное, он решил в Воронеж не возвращаться. Да и к кому возвращаться? Никого из родных не осталось, а из друзей? Их много, а Челышевых - ни одного. Все неровности выжгла война. От воспоминаний уже не было больно. Стало все безразлично, что еще хуже боли.

О Фелицате последний год он даже не вспоминал, а сейчас вспомнил и почувствовал лишь дрожание сердечной мышцы. Он погладил грудь кулаком, с тоской глянув вокруг.

- Что с тобой, Дерейкин? - услышал он и вздрогнул. Сестра наклонилась над ним и ласково погладила по голове. - Ну-ну, все образуется. Тебя дома ждут. Ведь ждут?

Федор посмотрел на нее и, сжав со страшной силой зубы, помахал отрицательно головой.

- Прости, милый, прости, - Катя еще раз погладила Дерейкина по голове. - Ты сиди-сиди. Сегодня тепло.

Сестра ушла, а Федор вдруг понял, что без нее у него внутри образовалась пустота. Он посидел немного, встал, постоял, крепко схватившись за перила, и вернулся в палату.

Прошел мимо зеркала. Ему показалось, что в зеркале скользнула красная маска. «От дней войны, от «дней свободы» - Кровавый отсвет в лицах есть».

- На перевязку! - заглянула сестра в дверь. - Дерейкин! Ты сегодня первый!

- Ну что, на поправку пошли, Федя? - она в первый раз обратилась к нему по имени. - Вот и молодцом! Через месяц-другой как огурчик будешь!

- Зеленый.

- А хоть и зеленый. Живой, дурень! Жи-вой! Все! Зови следующего. Не давит?

- Терпимо, - хмуро ответил Дерейкин.

- И как это тебя, Федя, угораздило в конце войны такие раны получить? Чуть-чуть и остался бы без ног.

- Чуть-чуть не считается. Вот так и угораздило. И не в конце войны, а в начале мира. Я уж почти домой добрался от самого Будапешта. Всего-то за пару недель. Шарахнуло, можно сказать, на пороге родного дома... которого нет...

- Федя! - строго сказала сестра. - Петрова зови. Потом Шапиро.

Перед ужином сестра опять разрешила Федору выйти на крылечко.

- Ты меня там обожди. Я с тобой в парк спущусь. Один не ходи!

У Федора гулко, под горло забило сердце. Как в конце пятого раунда.

Словно на шесте, появилась нанизанная на тонкий тополек луна, бледная и широкая, как лицо одноногого пирата Джона Сильвера. Вспомнились вдруг давние, совсем не реальные времена воронежской юности, когда от жизни брал, брал, брал... Но такими же нереальными казались и дни, отданные войне. Странно, когда отдаешь, вроде должно запоминаться дольше, а все одно.

- Думаешь?

Федор вздрогнул. Сестра с улыбкой глядела ему в глаза.

- Ты глянь, у тебя глаза зеленые! А я думала, карие. Пошли, что ли? Осторожней! Держись, - она подставила ему согнутую руку.

- Прямо как до войны! - сказал Федор.

- Что? - не поняла сестра.

- Да с девушкой гуляю.

- Нашел девушку! - хмыкнула сестра. - Юноша! Соскучился, небось, по «девушкам»?

Федор молчал.

- Неулыбчивый ты, Федя! Тяжело идти? Сядем вот тут. Во-от, тут нас никто не увидит. Да и кому мы нужны! Дай причешу. Давно в зеркало смотрелся-то?

- Давно, - хмурясь, ответил Федор.

- Ну-ну, не ежься, не съем. Клади голову-то на колени. Какие они у тебя густые и почти все седые. А вот клочок не седой, и вот. Обычно седые волосы тонкие и мягкие, а у тебя толстые и сколько их! Ба, да у тебя две макушки! Вот и вот! Две жены будет. Сочувствую.

- Ага, - ответил Федор.

Сестра засмеялась неожиданно легким свободным смехом:

- Что «ага»? Что «ага»? Женат?

Федор не ответил, обнял ее руками и прижался лицом к ее ногам. Катя гладила ему волосы и ласково, как ветерок, что-то шептала ему на ухо. Так они просидели до темна.

- Ну, пойдем, молчун ты мой зеленоглазый! Я рада, что ты такой.

Она довела его до палаты и строго сказала:

- Один по лестнице не спускайся, рано еще!

- Рано еще? - подмигнули ему Шапиро с Петровым и засмеялись.

- А идите вы! - незлобиво бросил Федор и отвернулся к стене.

- Откуда Блока знаешь? - спросила она на другой день, на том же самом месте и в то же самое время.