Страница 6 из 22
Правда, поначалу присутствие капитана де Тилли и его всадников служило спасительной уздой для развоевавшихся солдат-буржуа, но вскоре они раззадорились от собственных криков и, не понимая, что можно быть храбрыми не вопя, приписали молчание кавалеристов их робости и начали шаг за шагом подступать к тюрьме, увлекая за собой толпу.
Но граф де Тилли тотчас выехал им навстречу один. При этом он только и сделал, что направил шпагу перед собой, нахмурил брови и спросил:
– Э, господа городские гвардейцы, куда это вы? Что вам угодно?
Буржуа замахали мушкетами и вновь заголосили:
– Да здравствует принц Оранский! Смерть предателям!
– Пусть Оранский здравствует, я не против, – отозвался господин де Тилли, – хотя по мне лучше бы это провозглашать повеселей, не с такими похоронными лицами. Смерть предателям? Да ради Бога, покуда вы выражаете это пожелание лишь криками. Вопите, сколько вздумается, но я здесь для того, чтобы не допустить ничего подобного. И я этого не допущу.
Тут он повернулся к своим людям и крикнул:
– Солдаты, оружие наизготовку!
Кавалеристы исполнили приказ де Тилли с такой спокойной четкостью, что и буржуа, и толпа вмиг откатились назад, причем не обошлось без толкотни, вызвавшей у командира усмешку:
– О, ла-ла! – воскликнул он насмешливым тоном, свойственным только тем, у кого в руках шпага. – Успокойтесь, любезные. Мои солдаты первыми не начнут. Но и вы со своей стороны воздержитесь: ни шагу больше к тюрьме!
– А известно ли вам, господин офицер, что у нас есть мушкеты? – в бешенстве выкрикнул командир городской стражи.
– Черт возьми, мне ли этого не знать? – фыркнул де Тилли. – Вы своими мушкетами так размахались, что у меня уже в глазах рябит от их блеска. Но и вы заметьте, что у нас пистолеты, которые превосходно достигают цели за пятьдесят шагов, а до вас и двадцати пяти не будет.
– Смерть предателям! – заорала приунывшая толпа.
– Ба, вы опять за свое! – проворчал офицер. – Такое однообразие утомляет.
И он вновь занял место во главе отряда, между тем как суматоха вокруг Бюйтенхофа все нарастала.
Однако разгоряченный народ не знал, что в то самое время, когда он чуял запах крови одной из своих жертв, другая, словно спеша навстречу злой судьбе, направлялась в Бюйтенхоф, проходя по площади в сотне шагов от шеренги всадников, за их спиной.
Действительно, Ян де Витт только что в сопровождении слуги вышел из кареты, преспокойно пересек пешком тюремный двор и приблизился к воротам. Он назвал свое имя привратнику, который и так его знал:
– Добрый день, Грифиус. Я пришел, чтобы забрать и увезти из города моего брата Корнелиса де Витта, приговоренного, как ты слышал, к изгнанию.
И привратник, подобие дрессированного медведя, обученного открывать и закрывать тюремные ворота, с поклоном открыл их, пропустил его внутрь здания и снова закрыл за ним.
Пройдя с десяток шагов, Ян де Витт встретил прелестную девушку лет семнадцати-восемнадцати в фрисландском наряде, которая сделала ему очаровательный реверанс, на что он, потрепав ее по подбородку, произнес:
– Здравствуй, добрая, прекрасная Роза. Как себя чувствует мой брат?
– Ох, господин Ян, – отвечала девушка, – я не того зла боюсь, что ему причинили, ведь то уже позади.
– Тогда что же тебя страшит, милая?
– Я боюсь, господин Ян, что некоторые хотят причинить ему новое зло.
– Ах, да! – обронил де Витт. – Ты говоришь про эту толпу, не правда ли?
– Слышите эти крики?
– Народ и вправду очень возбужден. Но когда увидит нас, он, может быть, успокоится, ведь мы ему никогда не делали ничего, кроме добра.
– Беда в том, что у них это не от разума, – вздохнула девушка и удалилась, повинуясь властному жесту подозвавшего ее отца.
– Твоя правда, дитя мое, – прошептал Ян, глядя ей вслед. – Верно говоришь.
И он продолжил свой путь, бормоча про себя:
– Вот девчушка, которая в двух словах подытожила всю историю рода людского. А ведь она, небось, и читать не умеет, стало быть, ниоткуда не могла это вычитать.
С тем бывший великий пенсионарий, по-прежнему спокойный, но заметно погрустневший, побрел к камере брата.
II. Два брата
Сомнение прекрасной Розы было бы вернее назвать предчувствием. Ведь пока Ян де Витт всходил по каменной лестнице, ведущей к камере его брата, буржуа из кожи вон лезли, чтобы избавиться от кавалеристов де Тилли, мешавших им осуществить свои замыслы.
Народ, угадывая добрые намерения своего ополчения, как мог подбадривал их, орал во всю глотку:
– Да здравствуют буржуа!
Что до господина де Тилли, столь же твердого, сколь и осмотрительного, он вел переговоры с их отрядом под прицелом пистолетов своего эскадрона, усердно втолковывая крикунам, что получил от властей приказ стоять с тремя ротами на страже тюрьмы и подступов к ней.
– Зачем нужен такой приказ? Чего ради охранять тюрьму? – вопили оранжисты.
– Ах, – вздыхал господин де Тилли, – теперь вы задаете вопросы, на которые я не могу ответить. Мне было сказано: «Охраняйте!», – и я охраняю. Вы же, господа, и сами почти военные, вам надо бы знать: приказы не обсуждаются.
– Но ведь этот приказ вам дали затем, чтобы предатели могли выйти из города!
– Вполне возможно, коль скоро эти предатели приговорены к изгнанию, – напомнил де Тилли.
– А от кого исходит приказ?
– Да от правительства же, черт возьми!
– Власти нас предали!
– Ну, у меня подобных сведений нет.
– Вы и сами предатель!
– Я?
– Да, вы!
– Ах, так? Давайте разберемся, господа: кого я предаю? Правительство? Но это невозможно, ведь я у него на жалованье, и я неукоснительно выполняю его распоряжения.
Поскольку правота графа была столь очевидна, что оспаривать ее не имело смысла, дискуссия оборвалась, сменившись новым, еще более оглушительным взрывом криков и угроз. Крики были истошными, угрозы – ужасающими, но граф отвечал на них со всей возможной учтивостью:
– Господа горожане, сделайте милость, разрядите свои мушкеты. Какой-нибудь из них может случайно выстрелить, а если кто-то из моих кавалеристов будет ранен, мы в ответ уложим человек двести, что весьма бы нас опечалило, а вас тем паче. Ведь ни в ваши, ни в мои намерения это не входит.
– Если вы это сделаете, – завопили буржуа, – мы тоже вас перестреляем!
– Да, но если вы откроете огонь и убьете нас всех от первого до последнего, то и убитые нами не станут менее мертвыми.
– Так уступите, дайте нам дорогу, это с вашей стороны будет добрый гражданский поступок!
– Я не гражданин, – возразил де Тилли, – я офицер, а это большая разница. К тому же я не голландец, а француз, и эта разница еще более ощутима. Я подчиняюсь только властям, которые мне платят. Принесите от них приказ уйти с площади, и я в тот же миг скомандую «Кругом, марш!», так как мне самому все это изрядно наскучило.
– Да! Да! – закричали разом сто глоток, и тотчас еще пятьсот голосов подхватили: – Да! Пойдем к ратуше! Доберемся до депутатов! Идемте же, скорее!
– Так-то лучше, – буркнул де Тилли, глядя, как самые яростные торопливо удаляются. – Ступайте со своим подлым требованием в ратушу, увидите, как вас там встретят. Идите, голубчики мои, поспешайте.
Достойный офицер так же полагался на честь мужей совета, как и они в свою очередь рассчитывали на его честь солдата.
– Капитан, – шепнул ему на ухо его лейтенант, – пусть депутаты откажут этим бесноватым в их просьбе, но передайте им, чтобы нам выслали подкрепление. Мне сдается, оно нам не помешает.
Между тем Ян де Витт, с которым мы расстались, когда он, потолковав с тюремщиком Грифиусом и его дочкой Розой и поднявшись по каменной лестнице, подошел к двери, за которой, растянувшись на тюфяке, лежал его брат Корнелис, как мы уже говорили, подвергнутый предварительной пытке.
Ныне, когда вердикт – изгнание – был вынесен, применение чрезвычайной пытки стало ненужным. Корнелис с раздробленными запястьями, с переломанными пальцами, не признавшийся в преступлении, которого не совершал, вытянулся на своем ложе. После трехдневных мучений он наконец мог перевести дух, узнав, что судьи, от которых он ожидал смерти, соблаговолили приговорить его к изгнанию.