Страница 18 из 193
– Иван! – еще раз позвал Серый, и чуть не взвизгнул.
В голую коленку ему ткнулось что-то холодное и влажное.
– М-ме!
В коридоре послышался топот нескольких пар ног. У комнаты Серого шаги приостановились, как будто люди заглядывали внутрь, потом дверной проем загородила чья-то массивная фигура, потом еще одна, и еще.
– Эй, где вы там? – рявкнул голос пана Козьмы.
– А добавить "господа хорошие"? – не удержался Серый.
И тут же пожалел об этом.
Что-то просвистело в сантиметре от его щеки. Отчаянно звякнуло разбитое стекло у него за спиной.
Арбалеты!
– Целься лучше! Давай следующий!
Вторая стрела вонзилась в подоконник. Если бы Волк еще стоял там, она пригвоздила бы его намертво. Но мгновением раньше, все еще сжимая в левой руке меч, он в сальто вылетел из окна, выбивая спиной остатки стекла, и пропал во тьме.
С первыми лучами солнца начиналось утро в Леопольдовке. Орали петухи. Хлопали ворота, выпуская скотину на пастбище. Хлопал кнут пастуха. Хлопала глазами тетка Серапея, недоверчиво разглядывая сушившееся на веревке во дворе белье. Или, вернее, то, что от него осталось.
Резкий, ушераздирающий звук, какой обычно издает циркулярная пила при распилке дерева кебрачо, заставил петухов умолкнуть, ворота – распахнуться настежь, а пастуха – подпрыгнуть и выронить кнут.
– Украли-и-и-и-и-и-иииии!!!!!.....
Немая девка Марьяна, стряпуха и прислужница с постоялого двора "Козьма Скоробогатый", с покупками вышла из деревни. Когда она проходила мимо ореховых кустов, росших как раз на полпути между деревней и двором, кто-то сильный и ловкий заломил ей руку за спину, приставил к горлу что-то острое и затащил в зеленые насаждения. Она обреченно вздохнула и приготовилась к самому лучшему.
– Не оборачивайся, – дохнули ей в ухо перегаром. – Ты родом не из этой деревни? Если "да" – кивни, "нет" – мотни головой.
Марьяна осталась неподвижной.
– Ну, гово... В смысле, кивай! Из этой или... А, понял. Попробуем по другому. Ты родом из другой деревни?
Кивок.
– Родственники там остались?
Качание.
– Ладно, все равно. Слушай меня внимательно, два раза повторять не буду. Сейчас ты, никуда не заходя, отправишься в свою родную деревню, где бы она не находилась, или в любую другую, или к черту на кулички, и вернешься сюда, если захочешь, не раньше, чем через неделю. О нашей встрече никому не... А, ну, это и так ясно. Ты меня поняла?
Кивок.
– Ты это сделаешь?
Качание.
В голосе зазвучала сталь.
– Или через минуту ты уходишь из этих мест на все четыре стороны, или через две минуты я отрежу тебе голову. У меня сегодня очень плохое настроение, ей Богу.
Из-под лезвия выступили капельки крови.
– Ты мне веришь?
Энергичный кивок.
– Ты сделаешь, как я тебе сказал?
Два энергичных кивка.
– Гут.
Пан Козьма оторвался от пересчитывания денег и уставился на робко топтавшуюся в дверях девочку лет четырнадцати-пятнадцати в застиранном сарафане и рубашке, размеров на пять больше, чем их хозяйка. Темно-русые волосы были заплетены в нелепую косичку с мышиный хвостик, перетянутую кожаным ремешком.
– Ну, чего тебе?
В ответ на него глянули широко распахнутые доверчивые серые глаза.
– Вы – пан Козьма?
– Да, я. Что ты хотела?
– Я – четвероюродная сестра вашей прислужницы Марьяны. Я только этим утром пришла в Леопольдовку, чтобы разыскать ее и сообщить одну очень важную новость из дома – ее единственная прабабушка при смерти, и хотела бы повидать свою правнучку перед тем, как навеки закроются ее слепые очи. Я встретила Марьяну, когда она выходила из лавки, и она сразу же, не теряя ни минуты, помчалась в родную деревню.
– Да?
– Да, и очень быстро, она не хотела бы опоздать, чтобы потом навеки корить себя, что была недостаточно тороплива.
– Ну, и?...
– Перед тем, как умчаться прочь, она попросила меня передать вам вот это, – и девочка протянула корзину с товаром толстому трактирщику.
– Попросила?
– Ну, не то, чтобы попросила, а сунула корзину мне в руки и толкнула в направлении вашего хозяйства, – пояснила девочка.
– Я и не знал, что у нее есть родня, – проговорил пан Козьма, перебирая и пристально рассматривая покупки.
– Вот, есть...
– А сдача где?
– Какая сдача? – огромные глаза излучали искренность и непонимание.
Трактирщик внезапно выбросил вперед руку и схватил девочку за запястье.
– Такая сдача. Тридцать копеек. Она ее тебе не передала разве?
– Н-нет...
– Или передала? – изогнувшись всей тушей, пан Козьма впился взглядом в испуганное лицо девчушки.
– Нет, она мне ничего не передавала, честное слово!
– А откуда я знаю, может, ты врешь. Г-гы! Честное слово! – почему-то толстяка это рассмешило.
– Нет, дяденька, я правду говорю. Она отдала мне корзину, сказала... ну, объяснила, что вернется не раньше, чем через две недели, и убежала...
– Вернется, значит, говоришь... А, может, не вернется. А тридцать копеек моих пропадут. И готовить-стирать-убирать кто мне тут будет? Где я еще возьму такую д... такого делового работника, а?
– Не знаю, дяденька...
– Не знаю... – ворчливо передразнил ее трактирщик. – А я вот знаю. Раз ты ей родственница, раз по твоей милости я ее лишился на две недели, и тридцати копеек тоже, вот и будешь ты за нее это время отрабатывать. И тридцать копеек.
– Так ведь, дяденька... – девчонка испуганно рванулась.
– И, к тому же, ты же не хочешь, чтобы я уволил Марьяну, и на ее место взял другую, а, девушка?
– Нет, но я...
– Ты же любишь свою тр... шес... пя... четвероюродную сестру?
– Да...
– Вот и прекрасно. А сейчас ступай, приготовь нам завтрак, а потом накорми скотину, почисти стойла, наноси воды. Приедет мясник с помощником за скотом – проводи их сюда, ко мне. Сразу подай чаю с сахаром. И сама на кухне можешь попить. Я ведь добрый и заботливый хозяин, если все делается по-моему, и не задаются лишние вопросы, – с этими словами пан Козьма с силой стиснул руку девчушки так, что на глазах ее выступили слезы. – Понятно?
– Да...
– И называй меня "хозяин".
– Да... хозяин...
– Хорошая девочка. Кухня вон там, направо.
Она повернулась, чтобы пойти, но он окликнул ее.
– А как звать-то тебя, девица?
Прекрасные серые глаза, полные слез, доверчиво взглянули на него.
– Аленушка...
Коровы были на пастбище. Лошади ели сено. Овцы ели сено. Свиньи сено почему-то не ели. Оставались козы – и все.
Серый бросил в загородку с козами пару охапок сена, потом, подумав, еще одну. Вертлявое настырное стадо бросилось к завтраку, отталкивая друг друга, и он с облегчением вздохнул. Оказывается, что отсутствием аппетита страдали только свиньи. Хоть животные и принадлежали этому гнусному Козьме, Волк, в глубине души был добрым человеком, и не хотел морить голодом ни в чем не повинную скотину.
Он уже хотел уйти, как вдруг его внимание привлек снежно-белый козленок, привязанный в глубине загородки. Он не мог приблизиться к кормушке – веревка была слишком короткой – и не стремился к этому. Он лежал по собачьи, на животе, вытянув передние ножки и положив на них голову, и из выразительных серых глаз медленно катились крупные слезы.
Острая жалость как шилом кольнула сердце Серого, и он одним махом перескочил через заборчик и оказался в загоне.
Первым делом он отвязал с шеи козленка веревку. Животное приподнялось, коротко глянуло на него мутными от слез глазами, и снова безжизненно опустило голову.