Час двуликого

— Оружие не советую прятать под балахон, теряете много времени в нужный момент.

— Я уж и сам кумекаю — надо бы поближе приспособить.

— Сейчас ложитесь на диван, отдыхайте до вечера. На неделе первым поездом отправимся в Грозный. Там начнете разыскивать Федякина.

Драч осторожно присел на диван, сидел — как стоял — по стойке «смирно»», ел глазами щедрое начальство. В глазах догорало усердие, их заволакивал туман смертельной усталости.

Митцинский наклеил бородку, нацепил пенсне, кивнул Ахмедхану: выйдем. Вышли в полутемный коридор. Ахмедхан молчал, ничего не спрашивал. Митцинский круто повернулся, загородил ему дорогу, поднял к лицу руку с перстнем и кирпичиком карманного Корана. Показал на перстень:

— Это — знак доверия халифа. Ему нужны наши жизни, Ахмедхан. Если согласен отдать свою за наше общее дело — клянись.

— Клянусь, — ответил потрясенный Ахмедхан. Так высоко он еще не взмывал.

Митцинский знал: его можно было купить на час — деньгами, на годы — дружбой. Но на всю жизнь он продавался лишь аллаху и его наместнику на земле.

Поздно ночью они возвращались после долгой прогулки в номер.

У самого отеля Митцинский приказал:

— Завтра купишь роз и отнесешь в больницу циркачке. Я напишу записку. Естественно, все бросишь в окно, думаю, ей не доставит удовольствия твоя физиономия.

13

Аврамов шагал по городу. Некая необъяснимая особенность его облика предупреждала встречного: уступи дорогу. Уступали, оглядывались вслед. Ничего особенного не было в нем и со спины. Выгоревшая добела гимнастерка туго облегала широкие вислые плечи. Да и все казалось у Аврамова несчетно стирано дождями, прожарено солнцем: бледно-серые прижмуренные глаза, белесые, влажно спрессованные гребенкой волосы, сухое, цвета мореного дуба лицо. Аврамов нес фуражку в руке и кидал оттуда в рот красные ягоды черешни — черешня была его слабостью.

Лет пять как задела его пуля вскользь по лицу, надорвала рот и слегка подрезала вверх щеку. Небольшой шрам зарубцевался, вздернул губу, и теперь обречен был Аврамов лихо и бесшабашно ухмыляться в самые неподходящие моменты. Не столь давно выразило его начальство свое неудовольствие:

— Тебя, Аврамов, не поймешь... Хоть платком прикрылся бы, что ли... Я его воспитываю, указания даю, а он ухмыляется. Это же черт знает какое несоответствие выходит.

На это ответил Аврамов вполне резонно:

— А я и под платком буду ухмыляться, товарищ командир, так что терпите.

И хотя прыскала раздавленная во рту черешня сладчайшим соком, а солнце лило на вылинявшую гимнастерку бойца щедрое тепло, колобродило на душе у него некое досадное неудобство.

А причина его была в том, что почти сдал уже чекист, старший оперсотрудник Аврамов все свои дела преемнику, поскольку переводился начальником оперотдела в Грозный. Но подвело это самое «почти». Преемник его по вызову идти отказался, резонно заметив, что почти принять дела это еще не совсем принять. Вызов поступил из больницы от безымянной гражданки, которая извещала в коротком письме, что хотела сообщить чекистам нечто важное.

Вот и шел Аврамов в больницу, поплевывая косточками, весь из себя аккуратный и подобранный.

Он миновал больничные ворота из кособоких, кое-как приколоченных досок, пересек утрамбованный двор и вошел, подмигнув коридорной сиделке, в палату, указанную в письме.

Рутова стояла у окна, голова ее была забинтована. Дверь в палату открылась бесшумно, только сквозняк, напоенный цветущей акацией, легко мазнул Рутову по лицу. Она обернулась.

На пороге стоял ладный красноармеец с фуражкой в руке и ухмылялся.

— Вам кого? — растерялась Рутова.

— Вот те на! — поразился Аврамов. — Товарищ Рут? Вы мне писали, не отпирайтесь!

Рутова слабо улыбнулась:

— А я не отпираюсь. Кто вы?

— Аврамов Григорий Васильевич. И послушаю я вас с превеликим удовольствием, хотя, конечно, в пребывании вашем здесь удовольствия маловато.

Он плотно уселся на белый табурет. Потом, не торопясь, расстегнул пуговку у кармана и протянул ей удостоверение:

— Экая оказия, Софья Ивановна, слышал про ваше горе, сочувствовал, злостью перекипел на бандитскую сволочь, что вас сюда уложила. Жаль, что дело не по нашему ведомству проходит. ЧК уголовниками не занимается.

— Напрасно, — сказала Рутова, возвращая удостоверение, и поправилась: — Мне кажется, напрасно.

— Это почему? — удивился Аврамов, невольно любуясь Рутовой.

— Откуда вы меня знаете? — не ответила она на вопрос.

Все время тянуло ее как следует рассмотреть бойца, но, сдерживая себя, отводила взгляд — поняла, что ухмылка этого человека просто вынужденная маска, и потому боялась обидеть: а вдруг подумает, что уродство его притягивает... хотя какое же тут уродство? — просто очень симпатично улыбается человек.

— Вас, Софья Ивановна, вся Россия знает, — серьезно ответил Аврамов, — а мне и вовсе по штату положено. Я ведь вас своим бойцам как учебное пособие преподносил, в цирк водил для наглядности: наблюдайте, как работает профессор стрельбы — это, значит, вы.

— Была профессор, — качнула головой Рутова.

— Не скажите. Я ваши «качели» еще в Москве три года назад увидел и ахнул: ножи на скаку метать, в раскачке веревку пулей перебить — уму человеческому непостижимо. Нет, думаю, Григорий свет Василич, дамочка всем головы морочит, тут хитрость какая-то налицо, фокус. Проверка нужна. Пробрался я после представления к тому корытцу под щитом, вижу — в нем ваши пули. Ощупал — все честь по чести, настоящие, свинцовые, сплющенные. Значит, никакого обмана. И вот тут я скис, мне, чую, такого результата за всю жизнь не достигнуть, хоть и опер, и стрельбой занимаюсь серьезно. Виртуоз вы, товарищ Рут, эх, какой виртуоз!

Необыкновенно хорошо стало Рутовой, если припомнить, пожалуй, и десятка случаев за всю жизнь не набиралось, чтобы вот так хорошо и покойно было от открытого восхищения бойца. Щеки ее в снежном овале бинтов слабо порозовели.

Завораживало, притягивало лицо Аврамова. Он был любопытен ей не только обликом. Он принадлежал к новой, неизвестной ей категории людей, что сформировалась за стенами цирка. Ее уделом в последние долгие годы были бесконечные выматывающие тренировки, гастроли, выступления, а затем пронзительное, с каждым годом возрастающее чувство опасности: старели мышцы, тупилась реакция.

Ночами она много и жадно читала, стремясь понять мир за стенами цирка. Там рушились устои, ломались судьбы и династии, пожаром вспыхивали события, новые имена. Но все вскользь обтекало ее устоявшийся, сцементированный беспощадными репетициями мирок. И вдруг этот мирок треснул и разломился — и она оказалась лицом к лицу с человеком — полпредом новых и любопытнейших людей. Эти люди становились членами МОПРа и рабкорами, их кровно волновала судьба революции в Германии и таинственные лучи смерти изобретателя Мэтью, они устраивали смычки города и деревни и клеймили лорда Керзона, их беспокоила судьба праха Карла Маркса — они предлагали перевезти его в Москву. Они судили обо всем сочно, хлестко и напористо. У них были иные ценности, чем у артистки Рут.

Вот почему тянуло ее всмотреться в лицо Аврамова. «Необыкновенно симпатичное лицо», — вдруг поняла она.

— Так почему же вы все-таки к нашему ведомству обратились, Софья Ивановна? — прервал молчание Аврамов. — Дело вроде уголовное. Два бандита под видом борцов проникли за кулисы, ограбили цирк, убили карлика. У вас уже была милиция?

— Я им не все сказала.

— Отказали, значит, в доверии. Что, не показались?

— Не в этом дело. Уровень развития грабителей... вернее — главного, необъяснимое поведение, определенная интонация... словом, мне показалось, это не обычные уголовники...

— А кто?

— Враги вашей власти.

Она сказала это и поняла: плохо. Аврамов сидел так же прямо, не дрогнул ни единым мускулом лица, но что-то стало заволакивать его глаза — некая настороженная пелена.