Час двуликого

— Позвольте, господин Церетели! Такие же гарнизоны русских войск в Дагестане и Чечне. Вы забываете о решающем факторе в поддержку восстания грузин: близость Турции! С началом восстания Турции понадобятся считанные часы для того, чтобы ввести в Грузию войска! И еще одно: грузинская колония в Константинополе! Тысячи исстрадавшихся грузин ринутся на свою родину с оружием в руках! А где будет в это время Франция? За сотни миль!

Церетели тяжело накалялся гневом:

— Свобода Грузии на концах турецких штыков? Бредовая, замешенная на крови грузин утопия! Вы не отдаете себе отчета, что такое янычар, приглашенный на берега Куры! Франция, пришедшая на помощь повстанцам Чечни, — вот единственный вариант освобождения Кавказа! Советская власть в Грузии задохнется, как плод в чреве, лишенная экономической и политической пуповины, связывающей ее с Россией! Это произойдет сразу же, как только Франция оккупирует Северный Кавказ!

— Вы сказали — повстанцы Чечни? — язвительно вскинулся Ромишвили. — Позвольте спросить: какие повстанцы? Жалкие десять-пятнадцать тысяч полудиких мусульман во главе с недоучкой юристом Митцинским? Вы думаете, Россия так легко примирится с потерей бакинской и грозненской нефти? Она расплющит хазар и чеченцев армадой регулярной армии! Лишь могучий, организованный союз Турции с Грузией в состоянии противостоять России!

— Идея такого союза... — задыхаясь, яростно пришептывая, перебил Церетели, — эт-та идея могла возникнуть лишь в сознании умалишенного!

— Господа! Господа... прошу вас! — Великий князь беспомощно колыхнул рыхлым, грузным туловищем, поочередно взывая к накалившимся сторонам.

— Именно в сознании умалишенного! Мусульманский халифат был и остается главным врагом Грузии! Непримиримым врагом христиан! Вы забыли трагедию армян, вырезаемых турками? Вам мало резни в самой Грузии? Могилы вырезанных предков взывают к нашей памяти! Но вы не желаете ничего помнить! Халифат поможет нам, конечно, поможет! Он поможет утопить грузин в собственной крови, а затем, обескровленным, накинет на шею колониальную петлю! Именно об этом наш совместный труд «Ислам и Россия». Он выстрадан годами раздумий. Я издам его в Грузии, крикну каждому грузину: опомнись! Лишь Франция даст нам благо и покой! На любых условиях — вплоть до полного подчинения в качестве протектората!

Повисло долгое, тяжелое молчание. Во вражде и непримиримости закаменели грузины.

Тихо собрал бокалы лакей. Трудно подбирал суконные, шершавые слова великий князь:

— Ах господа... нельзя же так непримиримо... безусловно, есть здравый смысл в том, чтобы начать восстание в Грузии и принять помощь халифата. Господина Церетели тоже можно понять, есть некоторая опасность, что Турция станет э-э... бесчинствовать в Грузии. Но, господа, вы забыли о последующем приходе в Грузию союзнических войск. Англии и Франции! И позвольте заверить, они не допустят подобных э-э... бесчинств, хотя бы из конкурентных соображений.

Разошлись непримиренные, враждующие, оставив великому князю проекты, размеры льготных концессий: Жордания и Ромишвили — для Турции, Церетели — для Франции.

В Париже состоялось совещание у в. к. Николая Николаевича. Присутствовали руководители к-р штаба эмигранты Жордания, Ромишвили и Церетели. Тема: кому принадлежит приоритет восстания на Кавказе — Митцинскому либо паритетному комитету.

Констатируем сильнейшие разногласия сторон. Церетели — за поддержку восстания на Северном Кавказе (новая тактика) и помощь Франции с последующим превращением Грузии в ее протекторат.

Жордания и Ромишвили — за немедленное восстание в Грузии и помощь турецкого халифата.

Обращаем особое внимание на рукопись брошюры «Ислам и Россия», где шельмуется халифат с его притязаниями. Возможно ее издание в подпольных типографиях Тифлиса.

Предположительно: брошюра может стать рычагом нейтрализации Турции в готовящейся интервенции.

Высылаем копию первого листа рукописи и копии проектов льготных концессий в Грузии и на С/Кавказе за помощь интервенцией.

27

Мадина, жена Ушахова, сидела у окна и видела отсюда часть улицы. Муха села ей на щеку. Она разгуливала по щеке нахально, с остановками, чистила крылышки, затем улетела.

Жизнь текла мимо окна. Нудно кропили осенние дожди аульскую улицу. Над саклями, цепляясь за коньки крыш, одна за другой ползли брюхатые, сумрачные тучи.

Забегал на часок Ца либо, реже, сын Руслан, кормили Мадину с ложки и закрывали окно. Стекло в окне пятналось тусклыми, оловянными кляксами дождя. Они стекали вниз, на их месте появлялись другие.

Потом из ущелья к селу прорывался ветер, носился, упругий и холодный, в пустых огородах, натыкался на черные, шипастые ветви акаций, разбойно посвистывая, вспарывал чрево туч. Темные клочья уползали за хребет. День накалялся серебряной голубизной, и перед Малиной вновь распахивали окно.

По улице шли люди, проскакивали всадники. Буйным сквозняком врывался в уши аульчан новый хабар, взъерошив мысли, уносился, чтобы смениться другим, а Мадина все сидела, запаянная наглухо в бесстрастную отрешенность свою.

Взрывались вести одна за другой в аульских головах, взламывали толстую корку национальной обособленности. Могучим, свежим прибоем плескал океан России на песчинку предгорного аула Хистир-Юрт, ворочал, шлифовал ее так и эдак, обдавал озоном событий.

Но блеск и жар их не опалили, не затронули сознания женщины, сидящей у окна. Все слышала и видела. Но молчал придавленный горем разум, ровно и мерно гоняло сердце по жилам вязкую, остуженную кровь. Давали есть — ела. Укладывали на тахту — спала.

Мимо окна прошла соседка, что-то спросила у Мадины. Постояла, посмотрела на ее неподвижное, серой маской застывшее лицо, скорбно повздыхала. У нее задрожал подбородок. Покачала головой, пошла дальше.

По улице шел бурый волкодав. Он беззвучно открыл рот — гавкнул. Потом пес вместе с улицей перевернулся и так, прочесав спиной облако и задрав лапы, ушел.

Мадина не удивилась — со всеми, кто топтал улицу перед окном, это случалось и раньше.

Взгляд ее медленно пересек пространство окна. Впервые за долгое время веки ее затрепетали, ибо ширился и нарастал неслыханный с самого сотворения аула лязг и грохот. По улице ползло ревущее чудовище. Оно тащило за собой крытую брезентом арбу и ковыряло дорогу шипастыми, громадными колесами.

Сквозь брезент арбы, изъеденный пулевыми дырами, просвечивала небесная синева.

Чудовище, продолжая реветь, пустило из-под себя сизую струю дыма и остановилось. На нем сидели двое мужчин. Они спрыгнули на землю. Мадина узнала мужа и сына. Что-то похожее на удивление медленно поднималось из глубины ее глаз. Так взмывает с темного дна родника к поверхности кленовый лист.

Абу и Руслан ходили вокруг железного чудовища. Они растягивали удовольствие, медлили, ждали, когда их окольцует толпа аульчан. Но людей не было. Аул от мала до велика ушел с утра на рубку дров в лес — близилась зима. Поэтому распахнувшиеся калитки выпустили на улицу лишь несколько старцев, женщин и детей.

Абу понял, в чем дело, и заглушил трактор. Потом он обернулся к своему дому. В окне неподвижно сидела жена. Они долго смотрели друг на друга. Мадина вздрогнула. Смутное желание кольнуло ее и пропало, не пойманное. Из окна ей было видно, как муж и сын стали доставать из арбы какие-то вещи и раскладывать на земле. Часть вещей осталась под брезентом. Затем Абу влез на арбу и что-то закричал аульчанам. Но никто не сдвинулся с места.

От повозки к дому пошел Руслан. Он зашел в саклю, наполнил миску кукурузной кашей, сделал в ней ямку и налил туда молока. Потом подошел к матери и зачерпнул кашу ложкой. Когда ложка коснулась губ Мадины, она приоткрыла рот. Руслан покормил мать и принялся разжигать огонь в печи.