Охотник за тронами

— Всех бери, Флегонт Васильевич, всех, — произнесла она хрипло и, как бы ставя в конце разговора точку, пристукнула кулачком по ручке кресла — точь-в-точь, как это делал дядя ее, Михаил Львович.

Иван Юрьевич вышел от государыни в немалом смущении: он не помнил, чтобы кто-либо за последние двадцать лет столь откровенно и бесцеремонно выставлял его за дверь.

«Что случилось?» — думал Шигона и, не находя ответа, волновался все более — происходящее означало, что канцлер Московии, как называли его иноземные послы, не знал чего-то необычайно важного.

Он пребывал в несвойственных ему нерешительности и смятении, не зная, что делать, как вдруг в горницу ввалился ближний его человек — старик подьячий, состоявший при Шигоне для переписки тайных государственных бумаг, и, торопясь более чем обычно, вихрем подлетел к Ивану Юрьевичу в сугубом волнении.

— Овчина с войском идет к Москве! — зашептал старик, сторожко озираясь. — По его указу схватили князя Семена Бельского да Ваньку Ляцкого с сыном.

— Иди, спасибо, — тягуче и отчего-то гнусаво проронил Шигона и замер у покоя Елены Васильевны, лихорадочно просчитывая в уме, что бы все это могло значить?

Флегонт Васильевич, выйдя из покоя государыни, подошел к Шигоне, стоявшему у окна и с любопытством рассматривавшему прохожих в кремлевском дворе. На шорох шагов Шигона быстро повернул голову и, словно невзначай, скользнул взглядом по лицу потаенного дьяка.

Флегонт Васильевич низко ему поклонился и затем, бережно коснувшись пальцами рукава Шигониного кафтана, сказал, извиняясь:

— Теперь могу поведать тебе, Иван Юрьевич, чего четверть часа назад не смел говорить ни единому смертному, кроме государыни.

Шигона, улыбаясь, едва повел правым плечом и, слегка склонив большую голову, приподнял, руки, чуть пошевеливая пальцами; этим он хотел выказать всеконечное терпение и готовность простить и не такую промашку, и сердечное расположение к дьяку, и понимание того, что иначе Флегонт Васильевич поступить конечно же не мог.

Не дожидаясь, когда потаенный дьяк продолжит начатый рассказ, Иван Юрьевич проговорил со скукой в голосе:

— Ежели ты, Флегонт Васильевич, хотел мне довести о новой крамоле да о том, как ныне пойманы князь Семен Бельский да Иван Ляцкий с сыном, то все сие знал я и без тебя.

«Ну, лис! — изумился Флегонт Васильевич. — Когда же он это все выведал?» И сказал, попадая в тон Шигоне, как о деле самом обыкновенном:

— Что о том переговаривать? Это дело уже сделано. Об ином тебе поведать хотел: есть у гилевщиков на Москве сообщники и той смуты заводчики. Вот о них-то и надобно допрежь всего нам подумать.

«Ага, — смекнул Шигона, — Бельского он взял без ведома Елены Васильевны, а на сообщников пришел просить ее указа. Стало быть, опять родня в мятеже замешана. Братья покойного мужа Елены здесь ни при чем — кто в тюрьме, кто за сотни верст от Москвы сиднем сидит».

И, подводя итог собственным размышлениям, сказал с прежнею скукой в голосе:

— На Глинского-то я хоть сейчас готов ополчиться, Флегонт Васильевич.

Уловив слабое подобие тени, скользнувшее по лицу дьяка, и мгновенно сообразив, что угадал и попал в точку, Шигона закончил разговор фразой, которая свидетельствовала, что нет от него, московского канцлера, никаких тайн в его отечестве:

— На князя Михаила ополчился наш первый ратоборец — боярин Овчина, а я, Флегонт Васильевич, не воин. Мне бы пригоже с крамольником переговорить, чтобы не случилось лишнего кровопролития, когда Иван Федорович с войском на Москву придет.

Флегонт Васильевич взглянул на дверь, за коей осталась Елена Васильевна.

Шигона, перехватив его взор, проговорил с сочувственным пониманием:

— Не стоит к ней боле ходить. Мы и сами все сделаем, как пригоже. Я думаю, тебе след поехать навстречу князю Овчине и о всем, что нами делается, довести доподлинно. Главное, чтобы князь в Москву поспешал и перво-наперво двор Глинского осадой обложил: тогда и мои переговоры веселее пойдут.

Флегонт Васильевич поклонился, прощаясь.

— Я отправлюсь встречь Овчине, а ты, Иван Юрьевич, как у Глинского окажешься, прежде всего удержи изменника от мучительства и кровопролития. Скажи, что этой вины великая княгиня ему ни за что не простит.

— Ай кто из твоих людей попал? — усмехнулся Шигона. — Ай опасаешься, что много лишнего на пытке скажет?

«Истинно — сатана, — подумал Флегонт Васильевич. — Но что, однако, сказать ему?» И решился:

— Довели мне, что кинул в темницу князь Михайла некоего человека. И может статься, что он государству Российскому верный слуга. Как же его в такой беде бросить?

Шигона вновь приподнял руки, чуть пошевеливая пальцами, на сей раз выказывая и покорность судьбе, и вроде бы готовность сделать так, как просит Флегонт Васильевич.

Потаенный дьяк встретил головной отряд Овчины в сорока верстах от Москвы.

Иван Федорович скакал первым, ведя за собой наборзе три сотни дворян. Сколько еще шло за ним, дьяк не знал: видел только далеко — у самого окоема — мчались к Москве, подымая тучи пыли, многие силы конных ратников.

Не меняя коня, Флегонт Васильевич пристроился стремя в стремя с Овчиной.

Телепнев-Оболенский, повернув к нему потное, грязное лицо, нервно подергивал поводья, слушал, перекосив от нетерпения рот.

Дьяк рассказал Овчине все без утайки. И когда начал говорить, то упомянул и о своем человеке, оставившем тайное письмо, а потом сгинувшем неизвестно куда. Люди, посланные по Новгородской дороге вдогон, на дороге его не нашли, и потому, говорил дьяк, мнится ему, что перехватили верного человека слуги Глинского и теперь мучают в застенке, добиваясь правды.

Овчина покрутил головой, дал коню шпоры. Резко повернувшись в седле, крикнул с яростью:

— Быстрее, быстрее, тюфяки, обломы, увальни! Дворяне, пригнувшись к шеям коней, опоясывали скакунов плетками, стараясь не отставать от князя.

Иван Юрьевич Шигона-Поджогин, взяв с собою трех холопов, поехал к Глинскому.

«Лучше самому поглядеть, как там идут дела, чем по крупице собирать слухи о том, чего наверное не знает никто. Если уж Овчина ушел из Коломны — значит, крамольники сейчас мнятся ему страшнее татар, против которых надлежало стоять конюшему. Да и Глинский не дурак, чтобы в семьдесят лет впутываться в безнадежное дело. Если увижу, что за ним стоит еще кто-то, буду изображать из себя его доброхота, покуда не станет ясно, чья сторона сильнее». И все же, памятуя, как и всегда, что береженого Бог бережет, Шигона велел двум холопам, поотстав, укрыться в десятке саженей от усадьбы Глинского и, ежели заслышат из-за забора условный разбойничий свист, тотчас же скакать в Кремль и возвращаться на выручку с воинской подмогой.

А стремянной холоп Ивана Юрьевича, известный на всю Москву Соловей-разбойник, свистел столь громко, что ученый медведь, живший в усадьбе Шигоны, от его посвиста закрывал уши лапами, к немалой потехе гостей, домочадцев и дворни.

Потому-то Иван Юрьевич и подъехал к усадьбе Глинского лишь с одним Соловьем-разбойником. Привратник отправился испросить разрешения хозяина, велевшего во двор никого не пускать, а Шигона остался приглядываться и прислушиваться к происходящему за высоким забором.

Видно было, как в окнах второго яруса зашевелились завесы, в образовавшиеся щели стали сторожко вглядываться домочадцы и слуги Глинского. Из-за забора же не доносилось ни звука, порой казалось, глухая ночь висит над усадьбой или же никто не живет в ней ныне.

Наконец ворота растворились. Бесшумные, расторопные холопы отвели лошадей к коновязи и проводили Шигону в дом.

Иван Юрьевич не встречался с Глинским с месяц, но, увидев его, узнал с трудом. Перед ним сидел ссутулившийся старик с запавшими щеками, покрытыми клочковатыми седыми кустиками волос. Растрепанные длинные космы делали князя Михаила похожим на домового.

Глаза хозяина воспалились от бессонницы, руки беспокойно ерзали по краю стола, которым он будто старался отгородиться от гостя.