Охотник за тронами

А Елена Васильевна показалась Николаю усталой и грустной. Николай искал глазами Михаила Львовича, но поблизости от великого князя его не было.

Глинский вышел из собора последним. Он тоже почему-то был невесел. Но если грусть Елены Васильевны мешалась с радостью, то печаль ее дяди показалась Николаю черной тучей, проплывшей над Москвой десять дней тому назад.

А потом случалось разное. Один засушливый год приходил на смену другому, и горели вокруг Москвы леса и болота, от синего дыма, ползущего по мостовым, нечем было дышать. Падали во дворы опаленные огнем птицы, и из-за великой бескормицы ворона во многих домах почиталась за прежнюю курицу. На Торгу золото шло за серебро, а серебро — за медь, и потому появилось много поддельных, обманных денег. Голод привел за собою болезни, татьбу и разбои. Ежедень из пыточных застенков тащили на плаху лихих людей, за татьбу рубили руки, за разбой голову. Фальшивомонетчикам — не в пример прочим — заливали в горло расплавленный металл.

В малых городках, где власть была послабее, начались гиль и воровство.

Народ винил во всем бояр, многие, недовольные великим князем бояре, обвиняли во всем государя. Первые вельможи государства зашатались — только что прощенный Федор Михайлович Мстиславский побежал в Литву. А ведь именно его до рождения сына Василий Иванович прочил себе в преемники, в обход своих братьев Юрия и Андрея.

Однако в Можайске беглеца словили и водворили в Москву.

К Дмитрию Федоровичу Бельскому, брату опального воеводы, приставили караул: неусыпно и днем, и ночью при его особе состояли дети боярские.

С братьями государя сталось и того хуже — не только Юрий, но и тихоня Андрей напустили своих холопов на государевы вотчины. Лихие люди чужие дворы грабили и пустошили, чиня всякие насилия и бесчинства. Дело дошло до того, что бунташные княжата начали сноситься с литовцами и крымчаками, и в подтверждение силы своей Юрий дерзнул взять на щит Рязань, а Андрей попытался захватить Белоозеро, где хранилась великокняжеская государственная казна.

Мятежных братьев смирили, взяли с них новые крестоцеловальные записи на верность государю и сыну его Ивану Васильевичу. По их городам разослали бояр и дьяков, а буде требовалось, и воевод с отрядами — приводить горожан к присяге.

Братья вроде бы смирились, бояре вроде бы поутихли, в городах как будто стало спокойнее. Однако кто разберет, о чем они думали, присягая?

И снова безбожный Ислам-Гирей приходил на Оку и подступал к Рязани, но, Бог миловал, отогнал его князь Овчина. Кроме этого, ничего доброго и не было. И удачи никакой не было никому.

Несчастье не обошло и великого князя: 30 октября 1532 года Елена Васильевна разрешилась вторым сыном — Юрием, но вскоре выяснилось, что младенец лишен всяческого разумения и поврежден во всех членах.

На следующий 1533 год в ночь на 4 июня над Москвою встала огненная хвостовая звезда и долго никуда не уходила, а еще через два с половиной месяца, 19 августа, среди дня погасло солнце, стала над городом на малое время как бы глубокая ночь. И, порассудив меж собою, к чему бы являться одному за другим столь редким и дивным знамениям, порешили гражане, что беспременно надобно ждать в царстве Московском в самое близкое время великих перемен.

9 октября 1533 года, еще не угас месяц и не поднялось солнце, к Николаю примчался посыльный — звать к Михаилу Львовичу.

— Князь велел наборзе к нему ехать, — сказал гонец и тут же ускакал.

Волчонок застал Михаила Львовича в глубокой задумчивости. На вопрос, что делать и куда ехать, Глинский не ответил — размышлял о своем.

Потом, вдруг встрепенувшись, проговорил прерывисто:

— Поедешь со мной… в Колпь… под Волоколамск… Вот только… дождемся… государевых лекарей… Николая да Теофила.

Лекари вскоре прибыли. Повозки для всех были уже готовы — и крытые, на случай дождя, и открытые, для нынешней погоды, теплой и ясной.

Лекарские помощники, княжеские слуги, вскинулись в седла. Глинский и два врача сели в открытую повозку.

Николая усадили на облучок — кучером.

Ворота распахнулись, княжеская тройка рванулась с места и, заливаясь колокольчиками, резво пошла к Волоколамской дороге.

Кони сами мчались вперед, будто угадывая, куда нужно скакать, и словно понимая, что сто тридцать верст пути следует пройти дотемна.

За городским экипажем шли другие трех- и двуконные повозки. Верховые, растянувшись недлинной цепочкой, пылили в конце кавалькады.

Из-за того что Николаю почти не приходилось следить за ходом тройки, он, опустив поводья, внимательно вслушивался в разговоры лекарей между собой. Михаил Львович любил поговорить о врачебном искусстве с людьми, хорошо знающими дело: среди медиков почитал себя их собратом.

— Что же с государем? — спросил самый молодой из целителей — Теофил.

В ответ послышался голос старейшего — Николая из Любека:

— Дней десять назад, когда государь охотился в лесах возле Волоколамска, у него на левом бедре появилась язвочка багрового цвета размером с пшеничное зернышко. С каждым днем язвочка понемногу увеличивалась и болела все сильнее и сильнее. Вчера государь послал гонца в Москву и велел нам ехать к нему.

— Что же это может быть? — Опросил Глинский.

Оба лекаря отвечали неопределенно. Без осмотра, говорили они, сам Эскулап[61] затруднился бы сказать, что с государем случилось.

Ехали быстро, не останавливаясь, и еще засветло добрались до села Колпь. Когда подъехали к избе, где ждал их недужный государь, Глинский распорядился:

— Николай, бери сумку со снадобьями и неси в избу.

Николай, осторожно ступая, прошел через сени в покой. Василий Иванович лежал, утопая в перинах. Николай не заметил ни белизны щек, ни замутненности взора, ни болезненной худобы. Казалось, что великий князь совершенно здоров.

Откинув легкий плат, лекари и Глинский склонились над больным. Затем донеслись их разговоры на латыни, а о чем тарабарили, того ни Николай, ни другие присутствующие в избе люди ни слова не поняли.

Николай Любчанин что-то сказал помощникам, и те, быстро отыскав в коробах лук, муку и мед, начали готовить лекарство. Мед перемешали с мукой, лук расслоили и запекли на жаровне. Затем к болячке приложили печеный лук, а сверху залепили его медовой лепешкой, плотно перевязав чресла чистой беленой холстиной.

Николая поселили вместе с лекарскими помощниками — молодыми мужиками Власием да Пантелеем. Первый служил у Николая Любчанина, второй у Теофила. Власий до всякого знания был охоч, до всего неведомого зело любопытен. Пантелею служба у Теофила была безразлична: так же как и медициной, занимался бы он и любым другим делом. Потому-то и сошелся Николай с Власием. На первых порах порассказали друг другу о себе, потом, как водится, о своих господах. Ох, сколь интересным и занятным оказался хозяин Власия! Оказывается, жил Любчанин в России уже более сорока лет, оттого говорил по-русски столь хорошо и чисто, будто здесь родился. А до того как приехать к нам, был врачом не кого-нибудь — врачевал самого папу римского Иннокентия. В Риме, рассказывал Власий, с его господином познакомился Юрий Дмитриевич Траханиот — хранитель большой государственной печати и казначей великого князя. «Эге, — смекнул Волчонок, — не простой человек забрал немца с собою. Мало того что Траханиот сосватал Василию Ивановичу его первую жену, он и свою дочь сумел выдать замуж за Шигону-Поджогина — тоже не последнего человека в государстве».

Любчанин, по настоящей фамилии — Булев, на первых порах взялся не за врачевание. В год его приезда в Россию там были дела и поважнее лечения.

Булева привезли не в Москву, а в Новгород — к архиепископу Геннадию, ученейшему мужу, который, если бы не выделялся сварливостью, неуступчивостью и строгостью ко всему на свете, давно стал бы митрополитом. Геннадий и поручил немцу дело наиважнейшее — составлять пасхалии на восьмую тысячу лет от сотворения мира.

61

Эскулап — в римской мифологии бог врачевания.