Страница 67 из 92
— Осман, — ответил Шляйниц. И добавил строго: — Езжайте оружно, царевы люди поблизости: не дай Бог будут хватать, особенно много их слева от корчма, у маленький лес. И добро пропадет, и княз пропадет. Никак нет возможно, чтоб княз вражеская царский рука схватил. Тогда и княз смерт, и тебе, Георг, смерт, и мне, — Христофор ткнул себя пальцем в грудь, — смерт. Да и эти сундук жалко, — печально улыбнулся он. — Как у вас говорят? Снявши голова — не плакать по борода? Но по такой борода можно плакать.
Дав княжескому слуге подробные указания, саксонец исчез.
Егорка и Осман поставили сундуки на телегу, завалили, как было велено, сеном, спрятав надежно под ним пять пищалей-недомерок, два топора, три сабли, сумки, мешки, невеликие ларцы Бог весть с чем, и выехали из стана вон.
Саксонец строго-настрого наказал, проехав десять верст, остановиться в березовой роще неподалеку от заброшенной корчмы и там ждать его, Глинского и Волчонка. Однако, когда ставили сундуки на телегу, Егорке кровавым озером застило очи. «Это сколь же здесь деньжищ да злата?» — думал он, вспоминая все, что показал ему саксонец, и с этого мига ни о чем ином помыслить уже не мог.
Ехали шибко и вскоре добрались до места. Ночь пала темная, беззвездная. Посеял Господь мелкий дождичек. Осман, завернувшись в рядно, сидел на краю телеги, замерев, — не то спал, не то противоборствовал хмелю. А каждый уходящий миг будто по голове топором бил Егорку — вот подъедет князь, и все пойдет по-старому. А сундуки-то — вот они, не то что рядом — под рукой!
«Господи, прости меня, грешного», — прошептал про себя Егорка и, вытащив из-под сена топор, сзади со всего маху рубанул Османа по голове. Сбросив турка наземь, он рванул вожжи и помчался к старой корчме.
И дом, и двор пустовали давно заброшенные — почти беспрерывная трехлетняя война распугала и хозяев, и постояльцев.
Егорка быстро отыскал за овином какую-то неглубокую яму, надсадно кряхтя, свалил в нее оба сундука и завалил тайник гнилой ботвой, сухими будыльями и комьями земли.
«Теперь налево надо, налево», — повторял Егорка сам себе, вспоминая наказ Шляйница: особо-де много русских слева от корчмы. Стремглав прыгнув в телегу, холоп погнал коней к стану князя и воеводы Михаила Ивановича Булгакова, расположившегося не более чем в трех верстах от этого места.
Егорка гнал коней, пришептывая:
— Господи, помоги! Господи, пронеси. Успеть бы перемета взять. Инако он меня и из-за рубежа достанет — длинны руки у Михайлы Львовича, ох длинны. Не простит он мне краденых сундуков.
И добавлял мысленно: «А ежели все, как задумал, сладится — пудовую свечу в Москве поставлю святому Егорию Победоносцу — покровителю и заступнику моему».
В груди что-то назойливо бередило сомнениями душу: «А за Османа — убитого — еще свечку?» Егорка, стиснув зубы, про себя огрызался: «За нехристя-то свечку? Мухамеданин что собака — какая за него свечка?»
Встав в телеге во весь рост, беглец нещадно хлестал лошадей. Он уже с надеждой всматривался в ночь, пытаясь увидеть русский воинский стан; когда встречь ему промчались конники. Последние из них, крепко ухватив Егоркиных лошадей под уздцы, остановили телегу и строго спросили:
— Кто таков и куда среди ночи едешь?
— К Михаилу Ивановичу Булгакову я! — крикнул Егорка.
— Зачем он тебе? — вынырнул из тьмы новый всадник, судя по доспеху и осанке начальный человек.
Егорка, чуть помедлив, все же решился сказать:
— Извет у меня от князя Михайлы Глинского!
Всадник распорядился, взмахнув рукой:
— А ну поворачивай коней, поедешь с нами.
Глинский и Шляйниц трусили легкой рысью, сторожко вслушиваясь в шорохи и шелесты ночи.
Наконец впереди забелели купы берез. Михаил Львович нетерпеливо хлестнул коня и безбоязненно помчался к роще. Въезжая на опушку, оглянулся, но Шляйница за спиною не увидел.
— Эй, Христофор! — крикнул он негромко.
Саксонец не отозвался.
Михаил Львович остановился. Ему показалось, что сзади кто-то едет. Только топот коня не приближается, а вроде бы удаляется, затихая и растворяясь в ночи. Он еще постоял, прислушиваясь: показалось, что в роще слышно всхрапывание лошадей и тихий звон удил.
«Померещилось, должно быть», — подумал Михаил Львович и позвал негромко:
— Егорка! Осман!
Егорка из тьмы, где-то совсем рядом, ответил радостно:
— Здесь мы, князь-батюшка!
Глинский тронул коня и, не успев схватиться за саблю, почувствовал, как запястья сдавили тиски крепких молодецких рук. На поляну шумно выскочил отряд вооруженных всадников.
В Смоленск Волчонок ехал не спеша. Коня не гнал, ночами спал вволю и добрался до города аж в конце четвертых суток.
Уже в виду Смоленска обогнал путника конный разъезд, мчавшийся карьером. Гонцы, черные от пыли, с красными от бессонницы глазами, спешили в Смоленск, припав к шеям коней, загнанных, с пеной на удилах, со сбитыми в кровь боками.
«Беда», — смекнул Волчонок и подхлестнул каурого. При въезде на мост, у еще не запертых Фроловских ворот, цепью выстраивались алебардщики, двое верхоконных — по всему судя, начальные люди — останавливали входящих в город, расспрашивали: кто такие и к кому и по какой надобности идут в град?
Спросили и у Николая.
— Торговый человек я, местный, смоленский, — ответил Волчонок, — еду из-под Орши.
— Из-под Орши? — переспросил один из начальников и отчего-то взволнованно, приказал: — К воеводе, тотчас же.
В Мономаховом доме, где ныне сидел наместником Василий Васильевич Шуйский, Николай застал великую сумятицу и переполох.
Еще по дороге к наместнику двое провожавших Волчонка алебардщиков сказали ему, что вчера под Оршей король в пух и прах побил войско Булгаковых и Челяднина и ныне все опасаются, не сядет ли снова Смоленск в осаду, сей раз от литовских воинских людей?
Василий Васильевич узнал Николая тотчас же, однако для уверенности все-таки спросил:
— Не ты ли, молодец, государю литовские привилеи приносил?
— Я, боярин, — ответил Николай и поклонился.
— А жалованную грамоту не ты ли в Смоленск носил?
— Я, боярин.
— Вот оно что, — проговорил Шуйский и долго смотрел Николаю в глаза, как-то странно, не то с жалостью, не то с удивлением.
— Так ты, стало быть, от князя Михаила убег? — спросил Шуйский.
— Пошто убег, боярин? Я — вольный человек. Не захотел я с князем в Литву уходить: за морем веселье, да чужое, а у нас горе, да свое.
— А ведомо ли тебе, что князь Михаил, в Смоленск с государевыми грамотами тебя посылая, стражу литовскую о том упредил? — вдруг быстро спросил Шуйский.
— Чего-то я не пойму, о чем ты, боярин? — спросил Николай, растерявшись.
— А вот о том самом.
Николай вспомнил, как глядел на него Глинский перед тем, как идти ему в Смоленск. Как никто не откликнулся на его мяуканье у бойницы Лучинской башни. Как нежданно-негаданно сменили пушкарей Пивова, поставив жолнеров толстого Яна.
— А отколь сие тебе, боярин, ведомо? — спросил Николай.
— Не по чину вопрос, но тебе отвечу: Юрий Андреевич Сологуб перед казнью рассказал, а нам о том верные люди довели.
— Стало быть, продал меня литовцам Михаил Львович, — почти шепотом проговорил Волчонок, — и на том Бог ему судья.
— А как надумал он в Литву бежать? — спросил. Шуйский, уставившись Николаю прямо в глаза — ни дать ни взять Флегонт Васильевич.
— Как надумал, того, боярин, не ведаю. Однако ж тебе, ближнему государеву человеку, скажу. Звал меня Михаил Львович в собою в Литву. И я о том его умышлении воеводе Михаилу Ивановичу Булгакову немедля довел.
— А Булгаков, тому не поверив, — прервал Николая Шуйский, — велел тебе у него остаться.
— Верно, боярин, велел, — дивясь всеконечной осведомленности наместника, подтвердил Волчонок.
— А сам, опасаясь, что вдруг да и правду ты ему сказал, послал на Днепровскую дорогу своих людей, и те люди Глинского взяли. Стало быть, ты ныне с господином своим квит: один раз он тебя литовцам продал, один раз ты его нам.