Страница 65 из 92
Вдруг Михаил Львович резко остановил коня. Повернув голову, подозвал слуг. Волчонок и Шляйниц мгновенно приблизились, встали обок.
— О чем сейчас помышляли? Только по чести отвечайте, без утайки и хитрости! — лукаво взглянув на обоих, будто заранее все их мысли знал и только хотел изведать — честны ли? — внезапно спросил Глинский.
Николай ответил тотчас же:
— Прикидывал про себя, князь Михайла Львович, ладно ли сделал, что с тобой в поход пошел, а торговлишку свою на произвол судьбы бросил.
— А ты? — спросил Глинский Шляйница.
— Думал, как Оршу брать будем, — отрубил саксонец.
— Эка хватил! — рассмеялся Глинский, но было видно — ответами слуг остался доволен, поверил, что оба сказали правду.
— Вот и я, — проговорил Михаил Львович задушевно, — о том же думал. Перво-наперво, какая корысть, что в поход иду, а вдругорядь, как мне Оршу добыть?
И вдруг, хлестнув коня, рванулся вперед.
— Христофор! За мной! — крикнул князь по-немецки, и Шляйниц стрелой полетел за князем.
А Волчонок печально поглядел им вслед и поплелся уныло за конечной телегой остатнего обоза.
— Я не буду брать Оршу, Христофор, — проговорил Глинский, отчеканивая каждое слово. — Довольно помазаннику и того, что я поднес ему Смоленск. А Оршу, если нужна, пусть берет сам или прикажет своим архистратигам Ваньке Челяднину да Мишке Булгакову. Погляжу, сколько лет будут они вокруг нас топтаться.
Шляйниц молчал.
— Уйду я, Христофор, — вдруг с дрожью в голосе проговорил Глинский, — но боле этому плуту Ваське служить не стану.
— Куда уйдешь, князь? — в печальном недоумении спросил саксонец.
— Обратно к Сигизмунду уйду, — тихо и спокойно, как о деле давно обдуманном и решением, сказал Глинский.
— Нелегко это, князь.
— А ты зачем?
— Да что я могу?
— Все сможешь, Христофор, о чем бы я ни попросил.
— Это верно, князь.
— Тогда слушай. Нынче ночью поедешь к королю Сигизмунду. Он здесь — рядом. Скажешь, хочу возвратиться к нему, если он отпустит мои вины.
— И все? — спросил Шляйниц.
— Нет, не все. Попросишь у короля охранные грамоты для нас обоих. Я жду тебя здесь через два дня.
— А если меня схватят, князь? — спросил Шляйниц. — Я ведь тоже не без греха, и король это знает.
— Ну, попросишь, чтоб тебя свели к нему, мол, дело у тебя секретнейшее и важнейшее. А как увидишь Сигизмунда Казимировича, скажи, он узнает обо всем, что касается русских ратей, стоящих против него, как только я перейду к нему. Для начала опиши, где расположились Челяднин и Булгаковы. Хотя бы для того, чтобы узнать остальное, он пожелает замириться со мной и отпустит тебя обратно.
— Хорошо, князь, я сделаю все веленное, — ответил Шляйниц.
…Заметив польский конный разъезд, Шляйниц вытащил из-за нагрудника белый плат. «Господи, пронеси», — подумал он, тотчас же вспомнив жемайтийскую границу, сумасшедшую скачку по берегу залива и выброшенную в море сумку. На этот раз все обошлось: поляки, рассыпавшись нешироким полукругом, ленивой рысью подъехали к нему и спросили, зачем он здесь.
— Я — парламентер по делу секретной и государственной важности, — напыщенно ответил Шляйниц, — и уполномочен говорить только с советниками его королевского величества Георгом фон Писбеком или Иоганном фон Рехенбергом. Прошу проводить меня лично к ним.
Поляки, сомкнув кольцо вокруг Шляйница, поскакали к лагерю. Уже слышался вдали шум просыпающегося воинского стана, но солнце еще лежало где-то за Друцкими полями в полесских топях, и в густом утреннем тумане деревья, дома и постройки еле просматривались на расстоянии полета стрелы.
Саксонца завели в придорожную корчму и, оставив для наблюдения двух гайдуков, спросили, что передать королевским советникам.
— Скажите им, что их хотел бы видеть брат Лука, — ответил Шляйниц и заметил на лицах поляков недоумение, смешанное с иронией.
«Видать, не больно-то похож я на монаха», — подумал Шляйниц и, окончательно рассеивая сомнения жолнеров, пояснил:
— Советники его величества знают человека с этим именем. Когда много лет назад мы познакомились, я был монахом.
Советники короля спали в одной палатке. Услышав о брате Луке, они приказали воинам удалиться и, едва спустился полог, быстро о чем-то заговорили.
Как ни прислушивался командир разъезда, вникнуть в суть их беседы совершенно не удавалось: рыцари говорили беглым шепотом, намеренно гнусавя и не договаривая слова.
Наконец Писбек стремглав выскочил за порог и приказал жолнерам поживее седлать четырех коней.
Двое заспанных слуг опрометью выскочили из соседней палатки, и через несколько минут малочисленный отряд уже несся галопом, удаляясь от польского лагеря.
Вскоре добравшись до корчмы, всадники увидели одинокую фигуру человека, удобно расположившегося на перилах крыльца. Писбек и Рехенберг спешились и подбежали к саксонцу. После недолгих сердечных приветствий последовал короткий приказ солдатам оставить рыцарей с путником наедине.
По-видимому не доверяя владельцам таверны, они поставили одного из своих слуг на крыльце дома, а другого перед покоями хозяев, на верхних ступеньках лестницы, ведущей на второй этаж.
— Мы приехали сюда, Христофор, — сказал Георг фон Писбек, — чтобы до поры до времени ни одна собака не знала, что ты здесь. Сначала обдумаем, что делать, а уж потом расскажем королю то, что нужно нам и ордену, и расскажем так, как это нужно. Итак, — подытожил он, — выкладывай, с чем явился.
И Шляйниц коротко повторил то, что ему приказал передать Глинский королю Сигизмунду.
— О, это совсем не простое дело, Христофор, — раздумчиво проговорил Иоганн фон Рехенберг, худой, высокий блондин с горбатым носом и маленькими глазами, спрятавшимися в глубоких впадинах. — Охранные грамоты князю Глинскому и тебе король даст. Он политик и не хуже нас с тобой понимает, что гораздо лучше иметь опасного врага на своей стороне, чем на стороне соперника. Вопрос в другом — нужно ли это ордену? Если Глинский перебежит к Сигизмунду Казимировичу, он сильно ослабит русских и, следовательно, в такой же степени усилит короля. А ведь сегодня не русские, а поляки стали самыми опасными врагами ордена, и, значит, нет смысла ослаблять русских, укрепляя поляков. Пока они враждуют между собой, орден будет существовать. Мир между Россией и Польшей — смертелен для ордена.
Шляйниц молчал, сосредоточенно думая.
Георг Писбек, рыжеватый, зеленоглазый, веснушчатый, но, как и Рехенберг, худой и высокий, сказал отрывисто:
— Самое лучшее, Христофор, это если бы князя захватили русские, когда он будет пробираться к полякам. — И, уловив на лице Шляйница недоумение, разъяснил: — Если Глинский останется у русских и будет жить где-нибудь под Москвой, не интригуя против Сигизмунда, он станет совершенно безопасным для нас. Если ему удастся прибиться к королевскому войску, будет то, о чем справедливо говорил брат Иоганн: король усилится. Если же, наконец, мы сделаем так, как советую я, то король не получит дополнительных сил, царь от потери изменника ослабнет, а, кроме того, многие потентаты Европы справедливо обвинят царя Василия в жестокости.
— Но ведь царь может и казнить Глинского? — задумчиво спросил Шляйниц.
Оба рыцаря одновременно, как по команде, молча развели руками.
Рехенберг сказал хмуро:
— Все в руках Божьих, Христофор. Главное, чтобы ты остался вне подозрений: в будущем это могло бы пригодиться. Василий, возможно, и не казнит Глинского, а если князь все же попадет в тюрьму, то это не обязательно конец — судьба царедворца переменчива. Кто знает, не вознесет ли фортуна Глинского еще раз?
— А как это сделать? — спросил Шляйниц.
— Подумаем, — сказал Рехенберг, — во всяком случае грамоты на проезд к нам мы князю выхлопочем, а уж как сдать его в лапы к Василию, подумай ты, брат Лука.