Страница 58 из 92
— Экая сила прет! Не устоять Смоленску.
Посудив, порядив, убежденно подтверждали:
— Не устоять. Это ведь пока передовой полк князя Глинского вышел. Каков тогда большой государев полк? Он еще в Москве…
За городом войско растянулось верст на двадцать. Михаил Львович ехал, как и прежде, впереди всех сам-друг с Шигоной.
Иван Юрьевич погонял коня молча, вполуха прислушиваясь к словам спутника. Михаила Львовича вдруг занесло в далекие годы юношеских странствий, и он доверительно, как старому другу, рассказывал Шигоне давно забытые истории о Болонье, Париже, Мадриде и Риме.
— А что про нас в тех землях знали? — неожиданно перебив Глинского, спросил Шигона.
— Немногое, Иван Юрьевич. Мне самому было любопытно, как мыслят в Европе о нас, что знают. И выходило, что более всего гуляли по Европе пустые бредни, злокозненные враки и удивительные нелепицы. В Мадриде о русских вообще никто и слыхом не слыхивал, в Париже полагали, что Московский великий князь по сю пору ордынский данник, будто не случилось стояния на Угре и не был побит царь Ахмат. На меня взирали как на некое чудище, принявшее на время человеческое обличье. Ждали, что начну на глазах у них сырое мясо жрать или по городу верхом на медведе поеду.
— А отколь же такие враки, Михайла Львович? — уже с нескрываемым, но пока еще непонятным для Глинского интересом, спросил Шигона.
— Прежде всего от ливонских рыцарей. Они к нам землями расположены поближе иных и вроде бы лучше других о соседях знают. К тому же в глазах Европы служба на рубежах со столь страшным врагом немалый профит им прибавляет.
— И что же, верят?
— Хоть сие и горестно признавать, Иван Юрьевич, однако ж почти всему дурному и нелепому верят.
Шигона отчего-то вдруг зевнул — нарочито и откровенно. И добавил со скукой в голосе:
— Поеду-ка я, князь, в обоз, пересяду в возок. Непривычен я подолгу в седле трястись.
И поехал, склонив набок большую голову и подпрыгивая в седле хуже пустомясой старой бабы.
Глинский поглядел ему вслед и подумал: «О чем только не говорил, но про Смоленск и слова не промолвил. Возьму ныне град, а цесарское величество, Василий Иванович, вместо вотчины дулю мне под нос поднесет. И буду я не владетельный государь — дюк Борисфенский, а служебный князек на чужих хлебах».
Подумал, и так нехорошо ему стало — тошнота комом к горлу подступила, в жар печной бросило и в голове зазвенело.
Чуть раньше Глинского выступил в поход из Новгорода Великого князь Василий Шуйский. Шел он с одним малым огневым нарядом, легким обозом, и потому пришел под Смоленск прежде Михаила Львовича.
Когда Шуйский соединился со Щеней, сторонники короля в Смоленске вконец приуныли. А появление войск Глинского совсем их доконало.
Государевы воеводы встретили Михаила Львовича спокойно — не местничали, не супротивничали. Да и ни к чему это было: вместе с Глинским приехал Иван Юрьевич, через неделю ждали и самого Василия Ивановича с братьями. Какое уж тут местничество?
Тем временем Глинский занялся подготовкой осады со всем замышлением. Нарочито, нимало не таясь, нагоняя поболее ужаса, посоха и ратники средь бела дня втаскивали на холмы вокруг Смоленска десятки пушек — одну другой больше и страшнее, рыли какие-то канавы и ямы, а через три дня на глазах у гражан стали ладить осадные туры и гуляй-город — высокие башни на катках, которые можно было пододвинуть вплотную к стенам и, подступив, влезть на стены.
Еще через неделю прибыл большой государев полк. Со стен видели, как Василий Иванович, воеводы и мужи совета — бояре и дьяки — без опаски объезжали град, прицеливаясь, с какой стороны приступать? Какую стену прежде крушить?
Меж тем государевы люди, подъезжая вплотную к стенам, стреляли из луков.
Стрелы пускались тупые, и не в людей метили лучники. Были стрелы обмотаны бумагой, а на бумаге писаны прелестные грамотки. И те грамотки пан Сологуб смолянам читать не велел, а когда ему их приносили — или рвал в клочья, или кидал в огонь.
Многие те прелестные грамоты относить не торопились, собравшись под вечер, читали и тайно друг другу говорили: «Не желает Василий Иванович кровопролития. Обещает вольности городу сохранить, как было При великих князьях Витовте, Казимире и Александре. Велит ворота открыть, а какого убивства и лиха людям смоленским сулит не учинять».
Вздыхали смоляне, перешептывались, тем временем московитяне втаскивали на холмы новые пушки, ядра и зелье, ставили новые туры. Из-под Тулы и Калуги еще подтягивались новые полки. По всему было видно: сей раз Смоленску не устоять.
Кирилл поднял Николая в середине ночи. Неслышно ступая босыми ногами, оба вышли на крыльцо — будто по нужде.
Два бумажных свитка уже третьи сутки лежали в сарае под стрехой, завернутые в чистую холстину. Николай достал их оттуда, сунул сверток за пазуху и вместе с Кириллом вышел со двора.
Ночь укутала город мглой, тучи ползли низко, закрывая месяц и звезды.
— Даст Бог, пройдешь, — прошептал Кирилл. — Не зря трое суток годили, все ж таки дождались: ночь-то — хоть глаз коли.
Осторожно минуя улицу за улицей, дом за домом, добрались до круглой Лучинской башни. Там, возле стрельни подошвенного боя, сидели свои люди — холопы со двора боярина Пивова.
Укрывшись под башней, Кирилл сказал тихо:
— То накрепко запомни, Николай: с той поры, что я тебе с Аверьяном впервой об этом деле говорил, много воды утекло. Ныне тако ж, как мы, сам владыка мыслит. И бумаги тебе даны его соизволением. Буде спросят тебя в московском стане начальные люди, отвечай, что просит о том владыка и все люди Смоленской земли.
У двери в башню Николай, как было условлено, тихо мяукнул. Выждав немного, мяукнул еще раз. За дверью визгливо заскрипела щеколда. Высокий худой мужик в драной рубахе появился в проеме двери, прикрывая ладонью от ветра и от чужого глаза подрагивающий огонек свечи.
Узнав Кирилла, отошел в глубь башни, хрипло прошептав:
— Входите.
Пушкари спали вповалку на деревянных полатях, засыпанных сеном. Мужик, стараясь никого не разбудить, поманил к себе Кирилла и Николая. Прошептал еле слышно:
— Пушку от бойницы подсобите оттащить.
Невелика была пушка, однако втроем, и то с превеликим трудом, сволокли ее с места. Николай, подобравшись, протиснулся в узкую бойницу, прорубленную в башне над самой землей и потому называвшуюся «стрельней подошвенного боя».
Оказавшись с другой стороны стены, Николай передвинул сверток с бумагами на спину и бесшумно пополз на животе в сторону русского лагеря, время от времени оглядываясь на Лучинскую башню. Однако сколь ни полз, башня все была рядом, и только когда он вконец измучился, крепостная громада как будто отодвинулась назад и Николай увидел еще две — Городецкую и Аврамьевскую.
Юноша полежал немного, расслабляясь, и, сообразив, что человек теперь едва ли заметен со стены; встал и стремительно пошел вперед.
Вскоре из темноты раздался окрик:
— Эй, кто таков?
И тут же возле него возникли двое бородатых ратников. Чуть пригнувшись, будто собирались прыгнуть, воины держали на весу рогатины, направив острия в грудь незнакомца.
— Чего это вы, православные? — испугался Николай. — Нешто я медведь?
— Медведи по ночам не блукают, — огрызнулся один из мужиков. — Чего ты ночью здесь шатаешься, кого ищешь?
Николай перешел на шепот:
— Безоружный я, православные. Надобен мне князь Михаил Львович Глинский. Ведите прямо к нему. Дело до него есть наиважнейшее.
Один из мужиков опустил рогатину, опасливо подступив к перебежчику, пошарил руками по рубахе, по портам. Нащупав сверток, глянул свирепо:
— Дай сюды.
Николай, собравшись с духом, тихо, но настойчиво проговорил:
— Сверток сей должен я в собственные руки князю Глинскому передать. Если потеряешь его, нынче же утром висеть тебе на первом суку.
Мужик в нерешительности помялся.
— А, нечистый с тобой, не ночью будь помянут, — выругался ратник и сказал уже спокойно: — Неси свою ношу в стан сам. Придем на место — там смекнут, что к чему.