Страница 41 из 92
У Красного крыльца, опершись на бердыши, стояли служилые дворянские дети, краснорожие, плечистые, в тулупах, крытых алым сукном, в одинаковых лисьих шапках, в теплых валяных сапогах. Еще двое, в такой же одеже, переступали наверху Красного крыльца у входа в палату.
Николка подошел неспешно, спросил спокойно:
— К Ивану Юрьевичу Шигоне как пройти?
Один из стражей, смерив его взором с ног до головы, отозвался неспешно:
— Пошто тебе Иван Юрьевич?
А второй не то с насмешкой, не то всерьез добавил:
— Зван к нему, что ли?
— От князя Михаила Львовича Глинского послан к нему.
Первый, лениво повернувшись к двери, крикнул:
— Иван! Кликни десятника. Здесь до Ивана Юрьевича от князя Глинского человек!
Вскоре наверху показался десятник. Придерживая саблю, чтоб не мешала идти, спустился на несколько ступенек и, отыскав глазами паренька, позвал:
— Поди сюда, казак!
«На лбу у меня, что ли, написано? — опешил Николка. — По платью — сын дворянский, ан нет, сразу угадал десятник, кто я таков».
С уважением глянув на десятника, в глаза его, веселые, хитрые, Николка улыбнулся и в ответ получил такую же улыбку — открытую, дружескую. И еще заметил Николка, весьма пригож был десятник — и лицом красив, и статен, и молодцеват. Возрастом не на много старше Николки — лет двадцать, не более.
— Ты погоди меня здесь, — проговорил десятник, когда Николка поравнялся с ним. И сказал это не как начальный человек слуге, а как товарищ говорит сотоварищу.
Николка отступил к краю ступеньки и принялся ждать.
Мимо вверх и вниз сновали многие люди. Иных, известных, стражи пропускали сразу же. Иных, как и Николку, останавливали, но выходил к ним не сгинувший куда-то десятник, а другие начальные люди.
Наконец в двери показался веселый молодец. Подошел к Николке, как к старому знакомому, проговорил участливо:
— У государя ныне Иван Юрьевич, а сколь пробудет — не ведаю. Так что придется тебе, казак, к ближним его людям со мною пройти.
Николка направился вслед за десятником, не вверх по лестнице, а по каким-то закоулкам вдоль ограды, что шла над Москвой-рекой.
По дороге Николка узнал, что десятника зовут Тихоном.
Ближних шигониных людей оказалось трое. Сидели они в избушке, притулившейся к самой стене. Комнатенка об одно окошко была низка: десятник, переступив порог, шапкой задел потолок. Внутри кроме печи стояли стол, пара скамей и несколько сундуков, обитых железом.
За столом восседал статный бравый мужик лет тридцати, благообразный, в окладистой каштановой бороде. Одеждой, повадками и особенно пригожестью он сильно напоминал десятника Тихона. Взглянув на него, Николка было подумал: «Уж не брат ли?» — но по тому, как поклонился десятник бородачу, понял: не брат, даже родством не близки. Рядом с благообразным бородачом, которого Тихон назвал Флегонтом Васильевичем, располагался за столом поп — немолодой, кудлатый, в старой рясе, с наперсгным медным крестом; встреть его Николка на улице, подумал бы: безместный поп, расстрига. У края столешницы примостился старый, плюгавый подьячий. На вошедших в избу даже не взглянул, сидел сложа руки, смежив — не то от старости, не то от усталости — очи.
Флегонт Васильевич уперся в Николку взором, будто рожном хотел проткнуть. Спросил у Тихона:
— Этот, что ли?
— Этот, Флегонт Васильевич, — подтвердил почтительно десятник.
— Звать как? — спросил Флегонт Васильевич.
— Николаем.
— А кличут как?
— А никак. Раньше Волчонком звали.
Подьячий на краю стола проснулся, зашелестел бумагой, заскрипел пером, стал что-то записывать, поглядывая то на допросчика, то на Николку.
— Православный? — спросил вдруг быстро поп и, услышав утвердительный Николкин ответ, добавил с неудовольствием: — Поди вас тут разбери. Не только казаков да холопов — панов ваших литовских и то не разберешь, кто в какой вере рожден, да не переменял ли на мухамеданскую или папежскую.
— Греческого закону, отче, — подтвердил Николка, не понимая, для чего допытываются обо всем этом ближние Шигонины люди.
— А с немцами пошто дружбу водишь? — выпалил Флегонт Васильевич.
— С немцами? — изумился Николка.
— Ты давай не крути! А то враз хвост-то тебе отрубим! — заорал поп.
А Флегонт Васильевич, гадко улыбнувшись, добавил почти шепотом:
— Что там хвост, отче Андрей, за такие, как у него, дела — головы лишиться можно.
Сбитый с толку, Николка беспомощно озирался, перебегая глазами с одного лица на другое.
Молчавший дотоле Тихон пояснил спокойно, негромко, почти ласково:
— Ты о Шлянце-немце расскажи, Николай.
— Ох ты, Господи! — изумился Никола. — Да какая же тут тайна, господа хорошие!
— Вот мы и послушаем, какова она, твоя со Шлянцем тайна, — пробурчал Флегонт Васильевич.
— Да ничего потаенного и нет! — загорячился Николка. — Приехал Шляйниц в Боровск, а оттоле я его с Михайлой Львовичем в одном возке до Москвы довез. Вот вам и вся тайна.
— Вся, да не вся, — сухо отрезал Флегонт Васильевич.
— Чего — не вся? — взъерошился Николка.
— А то, что всю его тайну тебе придется разузнать и о том нам, государевым слугам, довести доподлинно. — И Флегонт Васильевич так на Николку зыркнул, что пригрози ему дьяк дыбой или плахой, и то не испугался бы, а тут аж пот его с перепугу прошиб.
— А как я о том узнаю? — спросил он тихо.
— Про это мы тебе, Николай, сами скажем, — спокойно и уверенно произнес дьяк, указав на скамью: садись-де, разговор коротким не будет.
Через три дня Никола снова явился в избу к дьяку Флегонту. Тот встретил его как родного брата. Обняв за плечо, посадил на лавку рядом с собой. Проговорил задушевно:
— Ну, дружок, сказывай.
— После нашей с тобой беседы, Флегонт Васильевич, стал я разговорам Михайлы Львовича с немцем Христофором внимать с превеликим тщанием. А что я по-немецки немного разумею, того ни князь мой, ни Шляйниц не знают и при мне меж собою говорят по-ихнему без утайки.
Флегонт Васильевич одобрительно закивал головой: умник-де, Николай, так же и впредь поступай.
Николка, ободренный вниманием дьяка, продолжал с горячностью:
— И вчера слышал, как немец князю говорил: «Я-де не только от великого магистра немецких Божьих рыторей Фридрикуса ныне в Москве обретаюсь по большим делам, но и иные многие тайные дела иных государей должен свершить».
— А каких государей дела, того Шлянец не говорил?
— Называл еще некоего Георга и императора Максимилиана.
— Так, — проговорил Флегонт Васильевич задумчиво и постучал по краю стола пальцами. Затем, встав из-за стола, прошелся по избе вперед-назад. Сев на место, снова надолго задумался и спросил вдруг шепотом: — А Михаила Львович что немцу в ответ сказывал?
Николка замер: одно дело о пришлом немце говорить, другое — о князе Глинском. Подумав немного, как бы в растерянности, Николай ответил простодушно:
— А ничего, господине, Михайла Львович немцу не говорил.
— Значит, слушал князь и молчал?
— Слушал да молчал, — подтвердил Николка.
Флегонт Васильевич улыбнулся лукаво:
— Тот добрый слуга, который господина своего не выдает. — И, подсев к Николке, снова обнял его за плечо. — Ты, Николай, уразумей главное. Твой князь, конечно, тебе хозяин, однако же надо всеми нами, и над князем твоим, и над иными многими князьями и боярами, один на всю Русь господин — великий князь Василий Иванович. И все мы — и я, и ты — прежде всего ему и государству его слуги, а уж иным — потом.
Юноша чувствовал в словах государева дьяка какую-то новую, до сих пор неведомую ему правоту. Однако от старого отстать не мог: как это он, верный слуга, своего господина и благодетеля Михаила Львовича Глинского предаст, ради хотя бы и самого великого князя всея Руси?
Флегонт. Васильевич, зорко следя за выражением глаз и лица парнишки, мысли его будто читал. Крепко сжав пальцы на плече, сказал особенно проникновенно: