Страница 34 из 92
Вольтер фон Плеттенберг, магистр Тевтонского ордена в Ливонии, в этот вечер долго не ложился спать.
Завтра к нему в резиденцию должны будут заехать русские послы, возвращающиеся из Вильны, и магистру в беседе с ними предстоит принять важное, хотя и не очень приятное решение.
Магистр был стар, медлителен и осторожен.
Три месяца назад в этом же замке он встречал литовского посла Станислава Глебовича, когда тот направлялся из Москвы в Вильно с этим же договором, теперь уже подписанным Сигизмундом.
Станислав Глебович был тогда печален и зол.
— Великий князь вернулся домой победителем, но почему-то не он диктует свою волю Василию, а московит приказывает ему. Мы признали за Москвой все северские земли от Торопца до Новгорода-Северского.
Мы отступили от Брянска. Мы отдали Чернигов. Еще пять лет, и московит заберет у нас и Киев, и Вильно.
Плеттенберг молчал, не зная, радоваться или печалиться. Хорошо, конечно, что у Сигизмунда отобрали целое королевство, но нехорошо, что сделали это русские, став еще сильнее.
— Может быть, великий князь одумается, — продолжал Станислав Глебович, — и откажется целовать крест на этом постыдном и грабительском договоре?
Увы, Сигизмунд Казимирович не одумался. В середине января Плеттенбергу сообщили, что он признал все статьи написанного русскими договора. А еще через две недели к Плеттенбергу в Ригу пожаловали литовские послы, показали ему текст договора и попросили унять беспокойных братьев-рыцарей, частенько набегавших на порубежные литовские деревушки. Плеттенберг тут же переслал копию договора гроссмейстеру ордена, а литовцам пообещал угомонить рыцарские отряды на границе.
Теперь должны были приехать русские: великий государев посол боярин Григорий Федорович Давыдов да боярин же — великокняжеский конюший Иван Андреевич Челяднин, сокольничий Михаил Степанович Кляпик и дьяк Никита Семенович Моклоков по прозвищу Губа.
Ни на чем не остановившись, Плеттенберг решил ждать.
«Пусть русские первыми сделают ход в этой давно знакомой и вечно неожиданной игре, — подумал он. — Никогда нельзя знать заранее, чего следует ждать от этих вчерашних татар, на глазах становящихся византийцами, изворотливыми и хитрыми».
— Ты, князь Волтырь, пойми, — благодушно ухмыляясь в окладистую бороду, степенно говорил чуть захмелевший Григорий Федорович Давыдов, повернув к Плеттенбергу красное курносое лицо и уставясь маленькими веселыми глазками в переносицу магистра. — Ты пойми, ныне государь наш есть наисильнейший из всех христианских государей, и тебе, князь, добре было бы поискать у него милости и приятельства.
— Мы с твоим государем, боярин Григорий Федорович, в давнем приятельстве, — как бы оправдываясь, ответил Плеттенберг.
Но Давыдов, будто не слыша, продолжал:
— Сигизмунд Казимирович подписал ныне грамоту на всей нашей воле. В той грамоте великий князь отдал нам столь земли, сколь занимаешь ты, князь Волтырь, со всеми божьими рыториями немецкого чину. И тебе бы, князь, гораздо было такую ж грамоту с нами учинить.
«Что правда, то правда, — подумал Плеттенберг. — Еще одна война, и русские, если захотят, выйдут к морю».
Плеттенберг встал, подняв чару вина:
— Мы нынче же пошлем в Москву, к великому князю Василию, своих послов. И повелим им взять мир с Москвой, как то будет пригоже и как то и ныне между нами есть.
Давыдов медленно встал. Следом за ним столь же степенно поднялись Челядин, Кляпик и Моклоков.
— То добрые слова, князь Волтырь, — удовлетворенно проговорил Давыдов. — Доведу их до государя. Только каков будет этот мир, того ни тебе, князь, ни мне знать не дано. Ведает о том один великий государь Василий Иванович.
Плеттенберг молча выпил вино и осторожно, будто боясь стука, поставил чару.
В самом конце марта Плеттенберг получил письмо от посланного им в Москву рыцаря Иоганна фон Голдорна. Посол сообщал о подписании с русскими нового мирного договора сроком на четырнадцать лет.
В письме Голдорн извещал магистра и о том, что русские и на этот раз вели себя с ливонскими послами высокомерно и дерзко. Рыцаря Иоганна не допустили к великому князю. Бояре говорили с ним не так, как с послами иных государств, и подписывать договор отослали к великокняжескому наместнику в Новгород, где и встарь подписывали договоры с Ливонией ставленники московского царя от его державного имени.
В конверте лежал и лист с копией заключенного договора.
Магистр быстро пробежал его глазами. Все оставалось по-прежнему — русские, наступив на горло ордену, заставляли держать меч в ножнах.
Одержав победу над Ливонией шесть лет назад, они и ныне запрещали братьям-рыцарям помогать Сигизмунду, если он начнет войну против России.
«Да, — подумал Плеттенберг, — все остается по-прежнему. Сила ломит силу, а слабый покоряется сильному».
Магистр положил письмо и бумаги на стол и в печальной задумчивости опустился в кресло.
Через неделю копии письма Голдорна и русско-ливонского договора получил Изенбург. Он приказал скопировать договор еще раз, чтобы отправить гроссмейстеру Фридриху. Пока секретарь снимал копию, граф Вильгельм писал письма.
Затем он велел вызвать гонца.
— Ты сегодня же поедешь в Саксонию. Посылаю с тобой два пакета. Вот этот пакет ты отдашь гроссмейстеру, а вот этот, — Изенбург повернулся, взял со стола только что написанное письмо и, запечатав его сургучом, протянул гонцу, — ты передашь брату гроссмейстера, его светлости герцогу Георгу Саксонскому.
Гонец, кивнув и не сказав ни слова, сунул письма в сумку.
Затем Изенбург приказал позвать Шляйница.
Саксонец не заставил себя долго ждать.
— Я только что отослал гонца в Саксонию, Христофор, — сказал Изенбург. — Герцог Георг, как меня известили, собирается в Польшу и, конечно, встретится там с Сигизмундом. Я написал герцогу послание, где прошу, чтобы он при случае завел разговор с королем о тебе и в конце концов добился твоего прощения.
— Ты думаешь, это удастся?
— Уверен, Христофор. Политики не живут вчерашним днем. Более того, хорошие политики не живут и днем сегодняшним. Мы все, получившие по воле Всевышнего власть над человеками, должны каждый свой поступок соразмерять с тем, что нам будет необходимо завтра. А разве Сигизмунду не потребуется завтра помощь императора или электоров? Так почему бы ему не выполнить просьбу одного из родственников могущественного саксонского курфюрста? А кроме того, и собственного шурина?
— Чего стоит услуга после того, как она уже оказана? — меланхолически возразил Шляйниц. — Разве имеет значение для политика, что жена Георга — родная сестра Сигизмунда?
— Ну-ну, Христофор, — ободряюще отозвался штатгальтер, — не так уж все плохо, как тебе кажется. Солнце взойдет и для нас. Главное — не вешать носа!
…Штатгальтер оказался прав: король Сигизмунд простил Шляйница.
4 июня 1509 года из кельи брата Луки вышел высокий худой кавалер в сапогах со шпорами, легком колете, с длинным узким мечом на боку. Взор его бесцветных глаз был открыт и дерзок. Легко и привычно кавалер вдел ногу в стремя и, не оглядываясь и ни с кем не прощаясь, рысью пошел к воротам.
4 июня 1509 года из ворот Кенигсбергского замка выехал дворянин Христофор Шляйниц, вассал светлейших саксонских герцогов. В его дорожной сумке лежала охранная путевая грамота для поездки в Дрезден.
Герцог Георг извещал всякого, кто посмел бы задержать в пути его «верного вассала и возлюбленного сына, дворянина Христофора фон Шляйница», что в этом случае такому человеку придется иметь дело с домом саксонских герцогов, который ручается за безопасность благородного кавалера.
Тринадцать детей было у польского короля и великого Литовского князя Казимира Ягеллончика: шесть сыновей и семь дочерей. Сыновьям Казимир прочил троны, дочерей с умом и расчетом выдавал за владетельных сеньоров из соседних государств.