Черные лебеди

Этот вопрос озадачил Растиславского. Но решение пришло моментально:

— Ты не ошиблась, дочь моя. К твоему великому огорчению, я служитель культа.

— Зачем же нам огорчаться? — склонив набок голову, Лера с нескрываемым любопытством разглядывала лицо Растиславского, которое в эту минуту было по-евангельски кротким.

— Потому что вам, молодым отступницам от православной веры, не всегда приятно соседство с людьми духовного звания. Так вас воспитывают комсомол и государство.

— А вы кто, простите… — поп или выше по званию? — не унималась Жанна, которую разговор с Растиславским уже начинал интриговать, отчего она, незаметно для себя, даже немножко подползла к нему.

— Мой сан, дети мои, невысокий. Я всего-навсего священник Троице-Сергиевой лавры в Загорске.

— О, ба!.. — воскликнула Лера. — Ты слышишь, Жанна? Земляк!

— Потрясно! — взвизгнула Жанна, продолжая откровенно рассматривать Растиславского широко открытыми от удивления глазами.

— Да, москвич, если учитывать, что загорская лавра находится на святой земле Московии.

По-детски озорно закусив нижнюю губу и сжав кулаки, Жанна, упираясь острыми локтями в горячий песок, еще ближе подползла к Растиславскому.

— А сколько вы получаете в своей лавре? То есть, извините… какая зарплата у священников? — робко спросила Жанна и, устыдившись своего любопытства, заметно покраснела.

— Что, что? — Растиславский подставил к уху ладонь.

— Может быть, вопрос мой очень нескромен, но ведь попы и священники питаются не одним только святым духом? — Жанна попыталась шуткой скрасить свое любопытство. — Только, пожалуйста, дядечка, не обижайтесь.

— Ничего, дитя мое. В том, что тебя интересует, никакого греха нет. Грешно таить свои мысли. А на вопрос твой я отвечу: твердой зарплаты у служителей церкви нет. Мы довольствуемся тем, что получаем от прихожан. Хлеб наш насущный произрастает на ниве щедрости христиан.

По лицу Леры скользнула озорная ухмылка. Она хотела что-то сказать, но промолчала.

— Глядя на вас, можно полагать, что загорские прихожане вас не обижают? — не унималась Жанна.

— Что ты хочешь сказать этим, дитя мое? — вопросом на вопрос ответил Растиславский, строго и в упор глядя в глаза Жанны.

— А то, что думаю. И уж если вы сказали, что таить свои мысли грешно, то разрешите воспользоваться этим правом? — наступала Жанна.

— Почему-то раньше я всегда думала, что священники и монахи — это люди, которые отрешены от всех земных удовольствий. Я считала, что они заняты только тем, что замаливают грехи своих прихожан и ведут аскетический образ жизни. Не пьют, не курят, не играют в преферанс, не ездят по курортам, не обнажают себя до трусов в общественных местах… В моем представлении служители культа всегда были… — Жанна замялась: — Ну, как вам сказать… какими-то обреченными великомучениками… А вот, видите… вы совсем не такой. Если б не ваша борода, то можно подумать, что вы артист или спортсмен. К тому же вы так молодо выглядите.

Растиславский отвернулся от своих собеседниц, долго и грустно смотрел в сторону моря, словно обдумывая, как бы его ответ молодые девушки не истолковали дурно. Лицо его при этом было озабоченное и отрешенное.

— Спасибо, дочь моя, за искренность. Только в ответ на твои слова осмелюсь напомнить, что любимое изречение Карла Маркса «Ничто человеческое мне не чуждо» ни в коей мере не противоречит десяти заповедям. Главное — делать добро ближним.

— О! Вам даже Маркс знаком? — удивилась до сих пор молчавшая Лера. Положив голову на сцепленные кисти рук, она лежала не шелохнувшись и не сводила глаз с Растиславского.

— В той мере и в тех пунктах, где учение Маркса частично совпадает с учением Христа, — ответ Растиславского прозвучал как давно заученная фраза. Глаза Жанны снова удивленно округлились. Она не понимала: подсмеивается над ними их бородатый земляк или говорит всерьез.

— Вы ко всему прочему еще и шутник, — кокетливо улыбаясь, сказала Лера.

Растиславский перевернулся на спину и, скрестив на груди свои сильные загорелые руки, глядел на плывущие в небе облака. Задумчиво, словно рассуждая, он проговорил:

— Если бы вы знали элементарные основы учения православной церкви, то могли бы воочию убедиться, что первым проповедником нравственности был Христос.

Фыркнув, Жанна приглушенно расхохоталась, отчего ее плечи мелко задрожали.

— Боже мой!.. Если с вами поговорить часок, то, чего доброго, подумаешь, что свой «Капитал» Маркс написал по цитатам из Библии. А потом…

Жанна еще что-то хотела сказать, но ее неожиданным и резким жестом остановила Лера:

— Хватит, Жанка, а то доболтаемся.

— Чего боишься, это же наш земляк, не укусит, — Жанна отстранила руку подруги и повернулась к Растиславскому. — Вы только что сказали: главным принципом христианства является принцип — делать добро ближним. Сейчас меня интересует: сделали ли вы сегодня добро для кого-либо из тех, кто окружает вас?

— Да.

— Какое же? И кому? — наседала на Растиславского Жанна.

— Я был у заутрени и, выходя из церкви, подал милостыню страждущим.

— Это уже дело! — щелкнув пальцами, воскликнула Жанна. — А что вы хотите сделать доброго на сегодняшний день?

И на этот раз Растиславский не спешил с ответом. Что-то обдумывая, он надел темные очки и некоторое время лежал молча. Лицо его было непроницаемо-сосредоточенным.

— Вы не ответили на мой вопрос, — тихо сказала Жанна, словно опасаясь, что они уже переступили грань приличия или наскучили своему собеседнику.

— Сколько сейчас времени? — спросил Растиславский.

Лера посмотрела на свои маленькие часики:

— Пятнадцать минут третьего.

— Вы так и не ответили на мой вопрос, товарищ церковнослужитель, — сдержанно проговорила Жанна. — Меня все-таки интересует, есть ли в ваших сегодняшних планах намерение сделать еще немножечко добра ближним?

— Да, — твердо ответил Растиславский. Повернувшись к Лере, он в упор посмотрел на нее сквозь темные очки в перламутровой оправе.

— Какое? — смущенно спросила Лера.

— Ровно через тридцать минут за нами придет машина, и мы все трое поедем обедать в ресторан на Ахун.

При упоминании ресторана у Жанны потекли слюнки. После маленькой бутылочки простокваши и черствой французской булки, которыми их угостили в завтрак ленинградские парни, прошло уже шесть часов. Полдня они плескались в море. А вчера ели только раз, в обед, да и то без горячего. В основном последние дни девушки питались недозрелыми фруктами из сада хозяйки, которая сдавала им две раскладушки под зеленым пологом виноградной листвы.

Жанна и Лера слышали, что самый роскошный и модный ресторан в Сочи находится на горе Ахун, куда днем, в жару, ездят обедать люди, отдыхающие «на широкую ногу». Ленинградские студенты, товарищи по пляжу (за что Жанна и Лера прозвали их «сопляжниками»), были так скромны в своих расходах, что об Ахуне даже не заикались. Туда только одно такси стоило около тридцати рублей. И вдруг… Ахун! Обед в ресторане! И приглашал не какой-нибудь толстосум из «торговой сети», который, как правило, за свои благодеяния норовит получить расплату натурой, а поп… Священник Троице-Сергиевой лавры. Могут ли быть какие-либо опасения, что в его намерениях кроются недобрые мысли и грешные побуждения? Да и стоит ли лишать его возможности добром своим служить всевышнему?

Растиславский видел, что его последние слова на девушек произвели впечатление более значительное, чем он ожидал.

— Вы, наверное, пошутили? — затаенно спросила Жанна, робко вглядываясь в лицо Растиславского. Хотя глаз его не было видно из-за темных очков, но она догадалась, что их сосед еле сдерживает улыбку.

— Нет, не пошутил. Волею случая я был свидетелем вашего разговора, и мне представилась возможность подать вам руку в минуту, когда эта рука вам так необходима.

— Только при одном условии, — притушенно вяло улыбнулась Лера, и ее большие печальные глаза вспыхнули гордыми огоньками.