Черные лебеди

Как решил замнарком, так и сделал.

Председателем сельсовета был парень доверчивый, бесхитростный. Рассказ принял за чистую монету. И тут же написал записку председателю колхоза, чтоб тот выделил раненому воину два пуда муки.

Рана постепенно заживала, лечил сельский фельдшер. Еще до того как окончательно зажила, замнарком стал с утра до вечера пропадать в колхозной кузне, помогал старенькому кузнецу. Когда поправился окончательно — подал заявление в колхоз. Приняли единогласно. Все считали, что деду Акиму Бог послал достойную смену. Но самое страшное было впереди: предстоял разговор в военкомате. Там наверняка спросят: кто ты, откуда, в каких частях воевал, где был ранен, в каком госпитале лежал… Тысячи непредвиденных вопросов не давали замнаркому покоя. Но и тут пронесло. На фронте становилось туго, все было поставлено на карту. Стали призывать и нестроевых, и пожилых. Так что и в военкомате легенде кузнеца поверили. Медицинская комиссия осмотрела зажившую рану, признала годным к строевой службе. С командой призывников замнарком был отправлен в Красноярск. Это было весной сорок второго года. А через неделю — фронт. Солдат гвардейского пехотного полка. В первом же бою замнарком отличился и был представлен к награде.

Наверное, правду говорят: что написано у человека на роду, того не обойдешь и не объедешь. Погибнуть замнаркому была не судьба. Прошел всю войну от Волги до Одера. Дослужился до старшины, получил четыре ордена, несколько медалей. Ко всему в придачу — четыре ранения. И в конце концов стал сомневаться: был ли он когда-нибудь замнаркомом, не сном ли были тюрьма, лагерь, рудник, страшная ночь у заброшенного шурфа?..

После войны замнарком вернулся к сестре. Вся грудь в орденах. Встретили его с почетом. Старый кузнец Аким доживал последние дни. Кузница уже полгода была на замке. Отдохнул замнарком недельку и пошел к Акиму. И тот с успокоенной душой снял с себя ключ от кузни, который у него висел на груди рядом с крестом. Осенью дед Аким умер. Надмогильный крест и ограду новый кузнец сварил ему на славу. Так и пошли в работе годы — стучит себе замнарком с утра до вечера в кузнице — в этом радость и утешение.

Неожиданно Дмитрий почувствовал, как на плечи его легли руки Ольги. Он обернулся.

— Так и знала, что вы здесь. Скоро ты? Ведь завтра мне сдавать двадцать тысяч знаков!

— Олечка, обожди… Я скоро приду. У нас серьезный разговор, — Дмитрий встал и так, чтобы не заметил Веригин, беззвучно поцеловал Ольгу в щеку.

Ольга ушла. Дмитрий снова опустился на скамью и ждал, когда дядя вернется к рассказу.

— Так вот, — продолжал Веригин, — когда после двадцатого съезда партии начались реабилитации, сестра замнаркома написала в Москву письмо с просьбой реабилитировать ее брата. Через три месяца пришел ответ: «За отсутствием состава преступления дело вашего брата прекращено и он посмертно реабилитирован». А брат жив! Что ему было делать? Оставалось одно: ехать в Москву. Поехал. С колхозной справкой вместо паспорта и ответом из Прокуратуры Союза прибыл замнарком в Москву. Пришел в прокуратуру, рассказал свою историю. Там навели справки. Действительно: такой-то умер в таком-то году, там-то и там-то. Связались с Лубянкой. Там тоже навели справки, проверили. Результат тот же: умер в сорок первом году. Получилось: вроде бы человек вне закона, воскресший мертвец. Нужно восстанавливать документы, нужно снова стать живым человеком. А для этого оставалось одно: подтверждение свидетелей, что такой-то является не кем иным, как Родимовым Николаем Карповичем. Вот, видишь, я и расконспирировал замнаркома. Хотя это теперь не имеет значения…

Оперативный работник из МГБ и Николай Карпович пошли в бывший наркомат, теперь министерство. Там Родимову дали возможность ознакомиться со списками сотрудников министерства. Из работников наркомата осталось только пять человек: главный бухгалтер, начальник управления кадров, один из инженеров, швейцар и уборщица.

Начальник управления кадров сразу узнал Родимова. До войны он был инспектором в отделе кадров. Как только увидел своего старого замнаркома, так и вскочил с кресла. Своего рода инстинкт.

Бухгалтер тоже узнал Родимова сразу, но очень растерялся от неожиданности — не верил своим глазам. Даже по неосторожности ляпнул: «А мы, грешным делом, думали, что вас уже нет в живых». Бухгалтер не ошибался. Но сказать ему, что его и в самом деле «нет в живых» с осени сорок первого года, Родимов так вот сразу не решился.

Главный бухгалтер проводил Родимова до дверей кабинета, где сидел знакомый Родимову инженер. Но того в министерстве не было — он находился в командировке.

Со швейцаром и уборщицей Родимов встречаться не стал: не посоветовал оперуполномоченный из МГБ. Сказал, что достаточно будет письменных показаний троих.

Вечером Родимов нанес визит домой к своему бывшему подчиненному, а теперь начальнику управления кадров. Приняли его по-королевски, видно, с дальним прицелом. Первого заместителя министра перевели в ЦК и начальник управления не знал, с чем связано появление бывшего шефа в министерстве. Стол ломился от вин и закусок. Хозяйка, как бабочка, порхала из кухни в столовую и из столовой в кухню. Дочь-студентка играла на пианино, младший сын-школьник демонстрировал свои успехи в конструкторском деле. Одним словом, внимание, уважение… Провозглашали тосты, вспоминали старых сослуживцев…

После одного из тостов Родимов попросил внимания и рассказал о цели своего визита. Слушали его при гробовой тишине. Родимов ничего не утаил и ничего не прибавил. Показал справку о своей посмертной реабилитации.

Когда он закончил свой рассказ, хозяин и хозяйка выдворили из столовой сына и дочь. Родимов повторил свою просьбу: ему нужно письменное подтверждение, что начальник управления кадров министерства знает его с 1934 года по совместной работе в наркомате, что он не кто иной, как бывший заместитель наркома Родимов Николай Карпович.

Начальник управления долго ходил по комнате. Хозяйка сделала мужу какие-то тайные знаки и вышла. И когда остались вдвоем, бывший подчиненный круто отказал: мол, должен поговорить с руководством.

Родимов больше не промолвил ни слова — встал из-за стола и ушел. Ему не подали на прощание руки, его не вышли проводить.

Через неделю вернулся из командировки инженер, и Родимов снова пошел в министерство, чтобы сразу повидаться и с ним, и с главным бухгалтером. Главный бухгалтер встретил Родимова настороженно. Он избегал встречаться с ним взглядом и все искал в папках какой-то документ. Родимов коротко рассказал то, о чем неделю назад рассказывал за столом у начальника управления кадров. Было впечатление, что главному бухгалтеру обо всем уже известно, но дослушал он до конца. А потом с горечью сказал, что не может подтвердить личность Родимова: мол, столько лет прошло — вроде бы вы и вроде бы не вы — что-то и не ваше есть. Устно может сказать, что это Родимов, письменного же заверения никак сделать не может.

Разговор с инженером был еще короче. Тот оборвал Родимова на полуслове, сказал, что цель встречи ему известна, но, к сожалению, он не помнит облика бывшего заместителя наркома Родимова, что перед ним сейчас сидит человек, которого он видит впервые. Родимов был уверен, что инженер говорит неправду, что он узнает своего бывшего замнаркома. Когда-то, будучи еще молодым специалистом, он принес замнаркому не ту папку, с которой Родимов должен был ехать в Кремль на доклад. Его руки тряслись, голос дрожал, когда Родимов показал ему содержимое принесенной папки. Там лежали какие-то пустяковые сметы и совсем не относящиеся к делу расчеты. Теперь Родимов напомнил инженеру об этой оплошности, но тот невозмутимо сказал, что за двадцать лет работы в министерстве с ним подобных казусов не случалось. Тогда Родимов спросил его: не помнит ли он другой случай — как в 1936 году, в марте, на партийном комитете наркомата разбирали персональное дело молодого инженера — он устроил дебош в Сокольниках, и если б Родимов не поручился тогда за него, его исключили бы из партии. Услышав это, инженер опустил глаза. Ему стало стыдно смотреть в лицо Родимова. И все же он ответил, что, хотя и помнит, как разбирали его персональное дело, но кто, конкретно, поручился за него, забыл.