Серьезные мужчины

– Господин Мани, – сказала она, – в некотором смысле вы – добрый христианин.

– Правда?

– Правда, господин Мани. Как великодушно вы простили тех, кто издевался над вашими праотцами. Я о браминах и о том, что они творили. Что они и поныне творят. Между собой они по-прежнему зовут вас неприкасаемыми, вы же знаете, да? На публике они называют вас далитами,[5] но между собой – вот этим ужасным словом.

– Я знаю, – сказал Айян, пытаясь изобразить гнев и волнение, потому что именно этого она и хотела.

– Индуизм – он такой, господин Мани. В нем есть высшие касты и есть далиты. Брамины и неприкасаемые. И это никогда не изменится. Люди лишь делают вид, что все поменялось.

– Правду говорите, Сестра. Брамины сломали мне жизнь еще до моего рождения. Моего деда не допустили в школу у него в деревне. А когда он разок попробовал туда проникнуть, его избили. Если бы он смог учиться в школе, моя жизнь сложилась бы лучше.

– Совершенно верно, – отозвалась она. – Скажите, господин Мани, в знаменитом Институте, где вы трудитесь, все ученые – брамины?

– Да.

– А вся обслуга – далиты?

– Да.

– Но не потому, что брамины умнее далитов, – сказала она.

– Нет, – ответил Айян, теперь разрешая себе несколько погрузиться в пучину ярости, хотя именно этого и желала Сестра Честити. – Восход браминов длился три тысячи лет, Сестра. Три тысячи лет. И под занавес этих проклятых веков новые брамины прибыли в свои вегетарианские миры, понаписали книг, заговорили по-английски, выстроили мосты, поведали о социализме и соорудили себе новую недосягаемую жизнь. А я явился в мир очередным безнадежным далитом – в однокомнатное жилье, сыном дворника. И они хотят, чтобы я вылез из своей норы, разинул рот на их достижения и взирал на них с благоговением. Гении тоже мне.

– Гении тоже мне, – прошептала она гневно.

– Они убийцы, – сказал Айян и заметил, что она улыбается в точности как он. Незримо.

– Вот поэтому-то вы и добрый христианин, господин Мани. Вы простили их, браминов, и их великую выдумку – индуизм.

– Я не прощал их, – возразил Айян. – И вы это прекрасно понимаете. Я давно отказался от индуизма. Я буддист.

– Господин Мани, – вымолвила она с усталым видом, придвигая по столу две подарочные книги еще ближе к нему, – что индуизм, что буддизм – все едино.

Айян Мани прошел в невысокие изящные ворота Института и собрал волю в кулак: предстоит пережить еще один день в этом приюте для великих умов. Он помахал унылым охранникам в стеклянной будке, те улыбнулись в ответ.

– Беги давай, опаздываешь! – крикнул один и дружелюбно хмыкнул: – Большой Человек уже прибыл.

Айян никогда не понимал, почему это место так серьезно охраняется. В конце концов, здесь происходил всего лишь поиск истины.

Научно-исследовательский институт размещался на десяти акрах холмистых газонов среди одиноких древних деревьев. В центре участка стояло приземистое Г-образное здание, затаившее дыхание за закрытыми окнами. По обеим сторонам от него зеленел тщательно подстриженный главный газон. Позади прямоугольной части здания к сырым черным валунам скатывался двор. А дальше было море.

Здесь никогда не переоценивали вменяемость, а невменяемость никогда не путали с нездоровым умом. Иногда на местных дорожках спокойные мужчины, если им требовалась подходящая компания, разговаривали сами с собой. Здесь находили прибежище те, кто желал провести всю жизнь, пытаясь понять, почему во вселенной так мало лития, или отчего скорость света такая, какая есть, или зачем гравитация – «такая слабая сила».

Айяна преследовало неотвязное желание удрать из этого дурдома. Тринадцать лет – перебор. Он уже не мог выносить величие их призвания – того, как они обсуждали, писать им «вселенную» с прописной буквы или со строчной, и напыщенность, с которой они, потратив горы общественных денег, провозглашали: «Человек по-прежнему ничего не знает. Ничего». И поддельное благородство, с каким скрывали свой неизлечимый шовинизм и сообщали репортерам: «Ученого-физика в конечном счете судят по его цитируемости. Ей необходимо постоянно публиковаться». Они были надменны: втайне считали, что цель их величественна, и не сомневались, что в наши дни лишь ученые имеют право быть философами. Однако наличные считали, как и все остальные. Послюнявленным указательным пальцем, с внезапной медитативной серьезностью.

Хоть Айян и опоздал в то утро на работу, он все равно неизбежно замер перед меловой доской на крыльце главного корпуса. То был утренний ритуал, который всегда утишал пламя у него в груди. «МЫСЛЬ ДНЯ», – гласила доска нестираемой белой краской. А ниже размещалась цитата-однодневка, записанная мелом:

Бог не играет в кости. – Альберт Эйнштейн

Айян снял с доски тряпку и стер знаменитую цитату Эйнштейна, вырванную из контекста. Потом сделал вид, что сверяется с бумажкой, – на случай, если кто-то смотрит. И вывел:

То, что санскрит – лучший язык для компьютерного кода, – миф. Эти враки долгие годы распространяли индийцы-патриоты. – Билл Гейтс

Билл Гейтс никогда такого не говорил. Иногда Айян изобретал цитаты, оскорблявшие индийскую культуру – эту исключительно браминскую историю. Никто не помнил, кто и когда именно дал Айяну задание записывать «Мысль дня». Но он выполнял его ежедневно, исправно. Обычно запечатлевал подлинные цитаты. Иногда развлекался.

Он сел в лифт и поехал в тишине, бережно соблюдаемой тремя сладостно благоухавшими пожилыми учеными, погруженными в свои глубокие дорогостоящие мысли. Вышел на третьем этаже и прошагал почти беспредельным коридором, который здесь в шутку именовали «предельным». Вдоль коридора располагались пронумерованные двери. За каждой сидел великий ум, и в промежутках между разгадыванием тайн вселенной кое-кто из них надеялся, что другой кое-кто помер. Сейчас ситуация несколько накалялась. Назревала война. Здесь она всем была известна как Незадача Исполинского уха.

В дальнем конце коридора находилась дверь с табличкой «Директор». За ней была просторная приемная – почти такая же, как вся квартира Айяна. Зевнув, он уселся в уголок за монитором, тремя телефонными аппаратами и паранормальным факсом, который вдруг оживился и таинственно зашептал исподтишка. Напротив Айяна стоял потертый черный кожаный диван – сейчас он пустовал, но вмятины долгих ожиданий не сходили с него никогда. Между столом и диваном пролегал короткий проход, он упирался в дверь, объявлявшую о том, какой адский обитатель за ней скрывается: «Арвинд Ачарья».

Айян глянул на дверь без страха и набрал номер.

– Простите за опоздание, сэр, – сказал он. – Будут ли указания? – Линия отрубилась, как и ожидалось.

Айян положил трубку и спокойно принялся разглядывать пальцы. Трубки на всех трех телефонах на его столе покоились на своих рычагах. Редкость. Обычно одна была снята. Так происходило оттого, что он почти всегда являлся прежде Ачарьи, звонил по одному из директорских телефонов отсюда и оставлял трубки обоих телефонов слегка не на месте. Таким манером Айян мог брать трубку, слушать разговоры в кабинете Ачарьи и всегда иметь фору по части любых событий в Институте, а значит – и во вселенной.

Пришел слуга и заполнил приемную едва слышным запахом пальмового сахара. Кое у кого из обслуги был такой запах. На стол к Айяну бухнулась толстая пачка бумаг.

– Большому Человеку, – сказал холуй тихо, нервно поглядывая на внутреннюю дверь.

Айян быстро пролистал бумаги и хмыкнул. Очередной эпический анализ космических наблюдений от приглашенного исследователя. Этот пытался доказать, что некий объект в глубоком космосе на самом деле – белый карлик.

– Что там, Мани? – спросил слуга с внезапным любопытством. – Ты вообще понимаешь вот это все, что к тебе на стол попадает?

– Понимаю, друг мой, понимаю, – ответил Айян и попытался измыслить объяснение. – Парень, который все это написал, пытается растолковать, что некий предмет в космосе – разновидность звезды.

5

Далит («угнетенный») – самоназвание общественной прослойки, прежде именовавшейся «неприкасаемыми», введено в обращение борцом за права «неприкасаемых» Б. Р. Амбедкаром в 1930-х гг.