Страница 59 из 106
— У нас поговорка есть: «Незнакомые места полны опасности», — сказала Жамал.
— Тебе незнакомые, а мне знакомые, — возразил старик. — Выкрутимся. Живы будем, не помрем…
Целый час они шли не проронив ни звука. Жамал несла в руках узелок, в котором была булка ржаного хлеба, и думала, что с автоматом идти спокойнее, чем с этим узелком… А не будь войны, разве пришлось бы ей узнать вообще, что такое автомат.
— Скоро подойдем, — нарушил молчание старик. — У них там пост будет, часовой с ружьем. Так ты смело иди, голову не опускай, держи себя так, будто привыкла давно к ним.
Не один раз встречалась Жамал с фашистами, кажется, пора бы привыкнуть. Но разве можно привыкнуть к извергу и убийце?
Перед шлагбаумом двое часовых остановили путников и, жестикулируя, попытались расспросить, куда они идут и зачем. Старик отвечал, что идет со своей снохой к дочери, чего немец не понимал. В конце концов, выругавшись, он послал своего напарника за унтером.
Бежать, однако, было поздно, и Жамал решила: будь что будет!
Пришел унтер, пожилой усатый сонный человек. Он даже не разглядел их как следует, только махнул рукой — проходите. На руке у него не хватало двух пальцев — след войны.
— Спасибо, спасибо, данке, данке, — зачастил дед, низко кланяясь унтеру.
Жамал успокоилась и стала корить себя за то, что так сурово осудила честного старика…
Он привел ее в дом при разъезде, где их встретила сухопарая морщинистая женщина неопределенного возраста. Старик поговорил с хозяйкой о житье-бытье, попросил приютить Жамал до вечера и ушел по своим делам.
Вдвоем женщины разговорились быстрее, и через полчаса Жамал уже могла прикинуть, что на разъезде немцев не больше роты, что их давно не меняют, потому что жители почти всех уже знают в лицо — фрицы часто наведываются в поселок.
— Похоже, что они скоро отступать будут, — поделилась своими соображениями хозяйка, — сами вроде об этом не говорят, но заметно…
До вечера Жамал удалось высмотреть все, что представляло интерес для партизан.
Под вечер они тем же путем вернулись со стариком на хутор.
Жамал переночевала в доме старика, на этот раз хорошо выспалась, наутро сердечно поблагодарила хозяев и ушла, чтобы в назначенный час, в условленном месте встретиться с Тамарой. Задание свое она выполнила, оставалось лишь встретиться с подругой и добраться до базы. Теперь она беспокоилась только за нее — ведь Тамара пошла в город, где свирепствовало гестапо.
На четвертый день после свидания с Тамарой кто-то постучал в дом Володи Хомякова. Володя, сидя за столом, читал при свете коптилки потрепанную книгу про трех мушкетеров. Он и вчера и позавчера ждал вестей о местонахождении партизанского связного, о котором говорила Тамара. Нетерпение его росло, потому что Володе удалось собрать немало сведений, очень важных, по его мнению, для партизан. Но те почему-то медлили, не спешили этими сведениями воспользоваться. Принимать же самому какие-то меры к пересылке данных Володя не рисковал. Он поговорил об этом с Шурой, но та строго-настрого приказала ждать. Сама же она не могла воспользоваться рацией, потому что фашисты неослабно следили за передатчиком, машина-пеленгатор все время была у них на ходу. Шура получила приказ не выходить в эфир, а спрятать рацию в березовой роще за городским кладбищем. Рацию прятал Володя.
Оттого, что он так нетерпеливо ждал вестового, при звуке негромкого притаенного стука в окно, Володя вздрогнул и вскочил так, что заколыхалось пламя коптилки и на стене зашевелились тени. Лежавший у порога Тигр привстал на передние лапы и глухо зарычал. Володя ринулся к двери и только сейчас подумал: ведь и фашист может постучать тихонько, и провокатор, подосланный с коварным замыслом.
Во двор он вышел не спеша, приоткрыл калитку и мрачно, глухо спросил, кто там.
Женщина в темной одежде, молча оттеснив Володю, пошла мимо него во двор и только после этого негромко поздоровалась.
— Не знаю, туда ли я попала? — проговорила женщина.
— А куда вам нужно было?
— Я ищу дом Володи Хомякова. Я его тетка. Сестра его матери. Узнала на днях, что она померла, пришла проведать племянника, да заодно хоть на могилку посмотреть.
Володя пригласил ее в комнату, сказав, что он и есть тот Хомяков, которого она ищет.
— Лежать! — приказал он Тигру, переступая порог, и попросил женщину смелее проходить к столу.
Никакой, кстати, тетушки он не помнил и ждал, о чем эта совершенно незнакомая женщина будет говорить дальше.
При свете коптилки, когда женщина откинула платок, он увидел ее светлые волосы и уже немолодое морщинистое и темное от пережитых волнений лицо. Незнакомка, видать, и сама волновалась не меньше Володи. Посидев несколько мгновений молча, она отерла ладонью краешки губ, будто снимая усталость, оглядела еще раз Володю строгими материнскими глазами и сказала:
— Я, Володя, пришла от «Земли».
Володя сел за стол напротив и сказал, что если она от «Земли», то он от «Луны». Обменявшись паролями, они доверительно улыбнулись друг другу. Два этих слова как бы объединили их, сразу напомнив о том, что они соратники, связаны одной нитью.
— Тяжело хоронить родных, я сама обоих стариков похоронила, знаю, — продолжала женщина участливо. — Но ты молодец, вижу, не согнуло тебя горе. Ничего, Володя, время, говорят, хороший врач: затягивает самую тяжелую рану. На могилку-то ходишь?
— Хожу… — ответил Володя.
— Завтра еще раз сходи под вечер. — Женщина перевела взгляд на Тигра, навострившего уши и настороженно слушавшего чужой голос. — И друга своего прихвати. Там в березовой роще, возле старого тополя, вас обоих будет поджидать человек. Ты ему все расскажешь, что надо, а он тебе.
Женщина, побыв в доме Володи не больше трех минут, ушла.
На другой вечер Володя глухими проулками, стараясь не попадаться на глаза людям, провел Тигра в березовую рощу. Засидевшийся в комнате пес только радовался такой прогулке.
Они встретились со связным, молодым проворным парнем, который не только любил собак, но и имел некоторые навыки в дрессировке. Часа полтора они провозились с Тигром, приучая его, после чего Володя вернулся домой опять той же дорогой, бормоча на ходу приказания Тигру ходить только этим путем, словно пес мог понимать человеческие слова.
Надменные, заносчивые, всегда старающиеся подчеркнуть свою засекреченность, свою тайную осведомленность, немецкие офицеры тем не менее выбалтывали довольно существенные сведения. Стоило им узнать о своей победе на одном из участков фронта, как они тут же трубили о ней, будто только они одни знают и несут другому бог весть какое известие. Узнав же про поражение, они старались умолчать о нем, но по их раздражительности, мелочной озлобленности и вспыльчивости любой непосвященный мог догадаться, что дело «швах».
Постоянно наблюдая за офицерами, Шура довольно скоро научилась сортировать их суждения, отделять главное от второстепенного. Она и сама удивлялась своей способности, тому, что с каждым днем она все больше получала сведений, казалось бы, из пустяков, на которые она, к примеру, месяц тому назад совсем бы не обратила внимания. Одинаковая одежда делала их похожими, сливала в одноцветную массу, и вся эта свора, которой Шура подавала еду, отражалась в ее сознании как одно лицо неврастеника. Это лицо в последние дни никогда не бывало спокойным и ясным, оно беспрестанно искажалось гримасой то беспричинного хохота, то желчной озлобленности. Офицеры как бы стали барометром партизанской деятельности.
Но иногда Шуре попадалось и доброе человеческое лицо, особенно среди пожилых офицеров. Такие не скалили зубы, не надрывались в хохоте после солдатского анекдота. С них не сходила печать постоянной, все большей и большей задумчивости, печать горестных размышлений. И Шура бессознательно старалась держаться поближе к этим редким человеческим лицам.
Сегодня ей удалось поговорить с одним из таких офицеров. Он пришел в столовую последним, когда большинство столов уже пустовало и официантки убирали с них грязную посуду. Невысокий, полный, с седеющими висками офицер прошел в самый дальний угол, сел за стол, снял фуражку и усталым движением отер ладонями рыхлое розовое лицо.