Дефицит

— Дочь, — сказал Малышев, подивясь его догадливости. А может быть, он уже знает про Катерину? Или уже видел ее? И не в той ли кофточке с английскими каплями — тьфу, буквами? Впрочем, кому не ведомо, что такое современные дети, сколько они доставляют хлопот.

— У меня тоже дочь, — сказал Сиротинин и лицо его стало мягче, блаженнее, что ли. — Настенька. Если бы у меня ее не было, я это понял уже в семьдесят лет, если бы ее не было, то грош цена всей моей жизни, простите меня за банальность. Она мне все осветила, Настенька! Нынче перешла в десятый класс, учится посредственно, но меня это, по ее словам, не колышет, потому что она талантлива, она балерина в Народном ансамбле Дворца культуры комбината.

Малышев про Настеньку слышал, он мог бы сказать Сиротинину мнение Катерины — божьей милостью балерина, — но промолчал. Его семья знает про дочь Сиротинина, а вот семья профессора ничего не знает про дочь Малышева — «у вас есть дети?» — и это задевало его самолюбие. Впрочем, всегда как-то виднее семьи тех, кто повыше в должностях и званиях, это естественно. Он пытался представить себе эту Настеньку, существо, видимо, легкомысленное, поскольку она ни словом не обмолвилась со своим папочкой о Катерине, тогда как Катерина, существо тоже не слишком серьезное, прожужжала о ней все уши.

— Приходит поздно, жена спокойна, а я трепещу, воображение рисует мне страшные картины, будто ее обидели по дороге, ночь ведь, темнота, или в автобусе к ней пристали пьяные, я ей всякий раз на такси даю, монеты двухкопеечные для нее коплю, чтобы она непременно звонила, если задерживается. Три вечера в неделю у меня — массаж эмоций. Пока жду ее, ничем не могу заняться, мечусь по кабинету, готов по потолку ходить, все шаги на улице различаю — не она ли? Скоро ли? Священное писание вспоминаю: чего мы страшимся, то и случается. Молюсь — господи, охрани ее, защити! Наконец, звонок, я бросаюсь к двери, вижу ее и счастлив необыкновенно! Никто не дарил мне такого облегченного вздоха.

Малышев тоже ждет свою дочь в те же вечера по вторникам, четвергам, субботам, что и Сиротинин, иногда они вместе ждут еще и по праздникам, в День металлурга или в День строителя, когда ансамбль выступает с концертами, но Малышев не так уж чтобы очень волнуется. Занимается обычно своим делом, хотя и не совсем спокоен, но не мечется, по потолку ходить не собирается, — однако же криз почему-то не у Сиротинина, а у него…

— «Тебя провожают?» — спрашиваю. «А как же!» — и личико ее сияет от моей заботы, она тоже счастлива от коего ожидания, от эманации моей радости при виде ее. «Насколько регулярно тебя провожают?» — «Ой, папочка, настолько, что не могу отвязаться, я им конкурс устрою «а ну-ка, мальчики»!»

— Она у вас хорошенькая? — спросила Алла Павловна.

Сиротинин руки воздел выше плеч, словно перед присягой:

— Она прелестна. Допускаю, отец субъективен, но она само очарование.

— Ой, смотрите, Николай Викентьевич! — сказала Алла Павловна тоном: допрыгаетесь, довосхищаетесь.

— Понимаю вас, но она естественна, как птенец, как ручей, как сама природа. С ней ничего дурного никогда не случится, я все пойму, как надо, и все приму.

Малышев не знал, провожают ли Катерину, и не спрашивал ее. Мать за нее волнуется больше, тоже снабжает ее двояками и просит звонить. В этом смысле заботы родительские одинаковы на всей планете, тревоги за них глобальные. А они все равно сами по себе растут, своенравные и безудержные.

— Может ли она оставить балет ради меня? Нет, не может, и я об этом не прошу. Меня это сначала тревожило, а потом стало радовать. Я не сразу понял магию балета, а когда вник, ощутил его волшебство, я сам был готов танцевать, я открыл, что балетный ген ей через меня достался. В танце своя поэзия, своя философия, я радуюсь, что познал еще один вид наслаждения! — Глаза у Сиротинина блестели, он явно увлекся, забыл будто, зачем приглашен, и благодарен был слушателям, то на Малышева смотрел, то на Аллу Павловну. Она внимала, как показалось Малышеву, без особого интереса, терпеливо-вежливо, беспокоясь, видимо, за своего больного, — балет балетом, но здесь гипертония, профессор, что вы нам можете сказать о кризе?

— У Аллы Павловны тоже дочь, — вставил Малышев, — она вас очень хорошо понимает.

— У меня две дочери, к вашему сведению, но я бы не сказала, что счастья у меня в два раза больше. — Она коротко, с легкой горечью рассмеялась, и Малышеву стало остро жалко ее, он вдруг понял, что она живет без мужа, ставка у нее сто десять, за стаж еще тридцать, полставки в поликлинике, итого двести десять, а на такую зарплату не так-то просто содержать семью, к тому же, у нее девчонки, они то того требуют, то этого, им угодить трудно; не случайно старшая донашивает, как она уже обмолвилась, ее студенческие платья. Алла Павловна наверняка дежурит по праздникам, когда идет двойная оплата.

Сказав про дочерей, она замолчала, но Сиротинин учтиво смотрел на нее и ждал, чтобы она сказала больше, ведь он-то наговорил семь верст до небес, пусть хотя бы немного уравновесит, и ей пришлось продолжить:

— Младшая ходит на фигурное катание, но проблему ожидания я решила просто — сама с ней хожу, а иногда и катаюсь, правда, без тодосов и тулупов. Она у меня еще кроха, в пятый класс пойдет.

Она живет на свою зарплату, потому и висюлек нет. Отошли в прошлое, анахронизмом стали в наших условиях понятия богатства и бедности, сейчас у них синонимы — прожиточный минимум, достаток, обеспеченность, жить не по средствам, тем не менее, Алла Павловна, врач со стажем, живет бедно в сравнении, скажем, с аптекаршей горбольницы, та вызывающе сверкает золотом в ушах, в зубах, на пальцах, разлагает, развращает людей и, прежде всего, женщин, а пресечь ее жульничество Малышев не может, не доходят руки, хотя видно всем, гнать ее надо без всякого разбирательства на месткоме, без суда и следствия. Она сама создает дефицит и на нем живет-наживается. Она заявляет старшей сестре, что такого-то лекарства нет, но из уважения к ней лично, она, дескать, может достать за наличную плату. Сестра о том же доверительно говорит больному, по секрету, «иначе вы меня подведете», а больной родственникам — несите сумму. Медикаменты сейчас все дороже, особенно импортные, а когда их берут на курс да из-под полы, десятку, а то и две надо как минимум. Лекарственная тирания вместо терапии. Занозой сидит в Малышеве эта аптекарша, владычица наглая, но уличить ее, разоблачить он не в силах, — надо бросать больных, устраивать засаду, ловить за руку, криминалистическую лабораторию подключать, следователей ОБХСС, — государству обойдется дороже…

Алла Павловна заметила его отрешенность и сказала:

— Извините, Сергей Иванович, мы несколько отвлеклись.

Сиротинин понял ее слова как упрек в свой адрес и пояснил:

— Я хотел сказать, что всем нам нужна отрада, тихая пристань в житейских бурях, переключение эмоций и очищение от яда перегрузок. Есть у нас неплохие средства медикаментозные, но прежде нужна радость, надежда, именно отрада нужна, а если ее нет, надо искать и найти. Отрада — дети, семейный уют, отрада — книги, музыка, либо огород на даче, продуманный отпуск, альпинизм или по Енисею на плотах. И более всего — любовь, привязанность сердечная, как говаривали в старину.

Есть у него отрада — его хирургия. А все остальное… все остальное он никогда, кажется, не брал во внимание.

— Конечно, работа по душе — чрезвычайно важный фактор, — продолжал Сиротинин, — но этого сейчас, я убежден, мало. При любой работе нужна смена, замена, постоянная надежда на отключение-переключение, несущее радость, отдых…

Но работа его не с машиной, не с железом, не с деревом, а с живыми людьми, каждый раз новыми, разными, неожиданными. Ему несут радость и отдых глаза его пациентов, их лица, вчера искаженные гримасой боли, а вот сегодня, после его помощи, совсем иные, счастливые. Радость у него отраженная.

А любовь, что же… наверное, нет у него любви в том расхожем, романном, что ли, или киношном смысле. Нет ее и отсутствие не особо его печалит.