Мегрэ забавляется

Далеко не всегда удавалось добиться чего-либо сверх этой ремарки. Здешние жители подозрительно относятся к чужакам, тем более к журналистам. Кроме того, большинство из них зависят от семейства Ле Терек, зарабатывая себе на жизнь у них или у других заводчиков, которые стеной за них стоят.

И все-таки в одной из бакалейных лавок невзрачная старушка с перевязанной крест-накрест на груди черной шалью кое-что высказала нам, несмотря на предостерегающие взгляды хозяина, пытавшегося заставить ее помолчать:

— Этот бедняга доктор просто не мог знать, на ком женится. Он приехал из Парижа. Отдыхал и верил всему, что ему рассказывали. Не поленись он собрать правдивые сведения — много чего узнал бы об этой девице.

И прежде всего добрые люди рассказали ему о зубном враче, месье Лемере — славный был паренек.

Несмотря на угрозы Ива Ле Терека, нельзя не пересказать эту историю, истинность которой нам подтвердил заслуживающий доверия человек, фамилию которого мы называть не будем.

Эвелин тогда исполнилось шестнадцать лет, но вовсю судачили о том, что у нее это было не первое похождение такого рода. Она лечилась у некоего зубного врача по имени Ален Лемер, кабинет которого располагался напротив почты, а сам он к тому времени был уже лет пять как женат и имел двоих детей.

— Но все-таки Эвелин ходила к этому врачу всю зиму, каждый Божий день, и дожидалась его после окончания консультаций не из-за плохих зубов, — поведала нам старушка. — Я сама видела, как она простаивала, прислонившись к стенке и следя глазами за окнами второго этажа.

Однажды я видела их вместе — они катались на автомашине доктора, и она так к нему прижималась, что невозможно было представить, как он умудряется рулить.

А мадам Лемер и вовсе застала их в позе, не вызывавшей никаких сомнений в происходившем. Она была женщиной гордой. Начала с того, что вышвырнула девчонку, отвесив ей оплеуху, а потом из их квартиры целый час доносились звуки ссоры. Забрав детей, она уехала к родителям в Ренне и через несколько недель потребовала развода.

Весь Конкарно знает об этом, включая и семейство Ле Терек, которое такой оборот дела очень раздражал. Полгода они держали свою дочь в монастыре, не знаю уж где, но кончилось тем, что она добилась возвращения. А тот, бедный, был вынужден убраться отсюда, потому что его обвинили в совращении малолетней.

Вот только он у нее был не один. Я могла бы вам назвать других женатых мужчин, очень приличных и видных, за которыми она бегала. Совладать с собой не могла.

Потом Ле Гереки пытались выдать ее замуж, но здесь никто не захотел на ней жениться. Одно время их дом посещал молодой нотариус из Ренна, но, все про нее разузнав, потихонечку смылся.

Можете представить, как обрадовались Ле Гереки, узнав, что в нее втюрился молодой доктор из Парижа».

Мадам Мегрэ сидела рядом с мужем и, видимо, почти то же самое читала в другой газете, потому что, явно шокированная, вдруг подняла глаза от страницы и спросила:

— И ты всему этому веришь?

Он предпочел не отвечать, зная, что жена не любит смотреть в лицо некоторым реалиям жизни. После стольких совместно прожитых лет она предпочитала сохранять видение мира, сформировавшееся во времена детства и юности. А точнее, просто цеплялась за эти взгляды, не слишком в них веря.

— И это в шестнадцать лет! — вздохнула она.

— Полагаю, что этим она занялась еще раньше.

— Но ты же видел ее фотографию.

А Лассань продолжал:

«Доктор Лемер, который мог бы подтвердить нам эту историю, обустроился сейчас в Марокко, а его бывшая жена — как нас просветили, вторично вышедшая замуж — живет теперь на Юге.

Мы поискали подружек детства Эвелин и нашли троих, учившихся вместе с нею в школе, двое из них уже замужем и завели детей. Третья, друг семейства Ле Терек, живо отбрила нас:

— Все это ложь. И вообще, кому до этого дело?

Когда мы стали расспрашивать вторую, ее муж, присутствовавший при этом, запретил ей отвечать нам.

— Не вмешивайся. Ты же прекрасно знаешь, что это не принесет тебе ничего хорошего. Ко всему прочему вести расследование — дело полиции, а не журналистов.

Жена его умолкла и, как нам кажется, не без сожаления.

Разоткровенничалась только последняя из трех, продолжая во время беседы заниматься хозяйством.

— Все в школе, а потом и в лицее знали, что Эвелин больна и в любой момент может умереть. Она сама сказала нам об этом, и к тому же нас предупреждали о необходимости бережно к ней относиться. Об этом она тоже знала и говорила так: «Мне нужно сполна воспользоваться жизнью, поскольку не уверена, доживу ли до двадцати лет».

Наши игры ее не интересовали. На переменах она забивалась в угол и о чем-то мечтала. Однажды — в ту пору ей было лет четырнадцать — она мне уверенно заявила:

— Я влюбилась, — и назвала имя одного очень известного в городе сорокалетнего мужчины, с которым мы почти каждый вечер сталкивались, возвращаясь домой из лицея. — Он не обращает на меня внимания, потому что принимает за несмышленую девчонку, но все равно будет моим.

Эвелин завела привычку последней уходить из школы, чтобы идти по улицам в одиночку. Если не ошибаюсь, дело было в декабре. Темнело очень рано.

Кажется, через месяц после нашего разговора она мне говорит:

— Все в порядке.

— Что?

— Ну, о чем я тебе говорила.

— Ты добилась?..

— Еще не совсем, но почти. Уже побывала у него дома.

Этот мужчина был холостяком и слыл — да и до сих пор остается — волокитой. Я не поверила Эвелин. И прямо ей об этом сказала.

— Ладно! Тогда проследи за мной завтра.

Я так и сделала. Он поджидал ее на углу, и они двинулись к дому, куда и вошли, затем там зажегся свет и задернулись занавески.

— Ну, что? Разве я тебе солгала? — спросила она меня на другой день.

— Нет.

— И недели не пройдет, как я стану настоящей женщиной.

Больше мне Эвелин об этом ничего не рассказывала, но я месяц спустя видела, как вечером она выходила из того же дома.

Знаю, что у нее были и другие мужчины. Однако потом она больше не откровенничала. И я ее не осуждаю, ведь она же была больна, не так ли?»

Согласно Лассаню, существовал и противоположный лагерь, где Эвелин защищали, причем доходило до того, что к этому делу примешивали политические вопросы.

«В результате приезда мэтра Шапюи страсти накалились до предела, и едва он расположился в номере отеля, как, не умолкая, стал трезвонить телефон — ему без передышки высказывали разные мнения, как анонимно, так и открыто.

Конечно, если верны собранные нами сведения и соответствуют действительности дошедшие до нас слухи, о которых мы не убоялись сообщить читателям, несмотря на угрозы Ива Ле Терека, то дело на бульваре Османн предстанет, вероятно, в новом свете».

А Мегрэ между тем хотел бы получить ответы на два вопроса: знала ли Эвелин о связи мужа с дочерью Жозефы и был ли Филипп Жав в курсе отношений жены с доктором Негрелем? Интересно, удалось ли Жанвье, заменившему его в кабинете на набережной Орфевр, прояснить эти два момента.

Потом Мегрэ вспомнил и о другом вопросе, которым задавался в первый же день: почему Эвелин Жав оказалась нагишом, когда ее обнаружили в запертом шкафу?

Куда исчезла ее одежда?

Все это выглядело как драма с тремя действующими лицами или даже как некий водевиль, с той лишь разницей, что один из персонажей уже распрощался с жизнью, а другой вскоре может потерять голову или по меньшей мере свободу.

— Ты считаешь, что все это нужно было вываливать? — спросила мадам Мегрэ.

Да, он был убежден, что нужно говорить все или ничего.

— Если то, о чем пишут газеты, правда, она — несчастная женщина, которую следует скорее пожалеть, чем поносить.

Мегрэ заранее знал, какова будет реакция жены. Помолчав, она продолжила:

— Это не причина, чтобы кого-то убивать, да еще таким трусливым способом.