Страница 88 из 92
Д р у г а я в л а с т ь…
Вот она. Он чувствует ее своими руками. Всем своим телом. И всеми органами своей души.
Вот она.
Точно та же. Точно такая же.
Только намного более откровеннее и обнаженнее. Открылась ему вся, какою она есть. Во всем своем великолепии. Во всей своей блистательности. Все еще таинственная, но уже зримо очевидная. Всепроникающая и всепоглощающая. Ласковая и жестокая. Ублажающая и дурманящая. Радужно-искристая и в то же время жуткая своей исходной мистической чернотой…
Глаза Флоры сузились в тонкие щели. Влажные от слез белки и розовые треугольники конъюнктивы в уголках все еще сверкали блестками, а радужки и зрачки, наоборот, покрылись поволочным туманом. Она смотрела и ему в глаза, и в то же время в какую-то одной ей известную даль. Ее тело реагировало теперь на каждое его касание, чем бы и чего в ней он ни коснулся ‒ рукой, животом, грудью, щеками, губами, ‒ и реагировало как бы помимо ее воли, само по себе, а она лишь прислушивалась к своим ощущениям и наслаждалась ими.
Нет. Вовсе не само по себе… Он видел, он почти физически ощущал, откуда происходят эти щекотания кожных, тканевых и органных чувствительных рецепторов, и чем вызываются эти тонкие элективные движения отдельных мышечных волокон под кожей, в слизистых оболочках, во всех органах и тканях ее тела…
А в ответ на это и в нем самом уже поднимался из глубины его внутреннего пространства тяжелый и мощный сгусток энергии. И она его тоже стала ощущать своим собственным телом, и готовилась к покорности, к подчинению, к услужливому участию; но он то знал теперь, чего на самом деле она ждет, и кому на самом деле покоряется…
И не спешил. Долго, очень долго лежал на ней почти неподвижно, то и дело дразня ее мякоть легкими подергиваниями своего послушного джентльмена, осторожными подталкиваниями шейки матки вверх, почти воочию представляя, как та пытается преодолеть свою непомерную тяжесть и подняться на своих крыльях, образованных трубами, яичниками и широкими связками ‒ в каком-то учебнике он видел подобную картинку…
И ждал, когда она сама заходится под ним.
А когда заходилась, прижал ее плечи к постели ‒ так, что они стали неподвижны. И вся верхняя половина тела оказалась как в тисках. И тогда задергалась ее промежность ‒ вверх, вниз и в стороны ‒ но он не послушался этих движений и прочно держал ее насаженной на своем почти уже окаменевшем стержне. И тогда, наконец, затрепетало влагалище. Потом сжалось и тут же разжалось. И еще раз. И еще.
Пронзительный протяжный визг вдруг разрезал комнату напополам. Что-то с грохотом упало на пол со стены. С какой-то тумбочки рядом подскочило совершенно одетое мужское тело ‒ это оказался ее муж ‒ кажется, Валентин. Или что-то в этом роде.
А она выдала такую роскошную струю, что вся их промежность моментально стала мокрой, и с волос обоих потекли на постель обильные, горячие потеки. И вылила еще, и сразу снова еще, а он и не собирался вынимать, а она все лила и лила ‒ на него, на себя, и на постель…
И вдруг снова захныкала. Сначала совсем тихо, а потом все громче и громче. Скривилась и покрылась глубокими морщинами несдерживаемого плача, покраснев лицом и шеей, задрожав подбородком и ладонями.
Он сразу изъял из ее отверстия свой отросток, а оно так и осталось зиять, обнажая внутренние поверхности влагалища, из которого продолжала истекать прозрачная жидкость.
Он уже совсем не переживал за нее ‒ знал, что с нею все в порядке, очень даже в порядке ‒ пусть плачет, пусть выплачется, ей есть о чем выплакиваться…
И стоял так над нею на коленях, посреди соломенно-желтой лужи, расплывшейся между ее широко раскинутых ног, абсолютно уверенный, что в этой луже нет ни капли мочи***, что это та самая жидкость, которую он помог ей собрать в том самом, пустом, черном пространстве, глубоко-глубоко, почти за самым горизонтом событий…
Ну вот. Надо же… Жена гинеколога…
А гинеколог в это время все пытался понять, почему она плачет. Гладил ее щеки, целовал, успокаивал. Что-то растерянно бормотал ей в лицо. Пока она не ответила ему сквозь плач:
‒ Пить…
Конечно, ее теперь захватила жажда…
Валентин всполошился, оглянулся на тумбочку, на подоконник, но, ничего там не обнаружив, бросился из комнаты за водой.
И тогда она снова подняла глаза на Виктора. На его тонкообрезиненный перпендикуляр, все еще торчащий высоко над ее промежностью. И глаза тут же озарились. И она внезапно поднялась ‒ будто и не было никакой слабости или какой-то там сердечной болезни ‒ просто и легко подняла туловище, не сводя и не сгибая ног. Словно магнитом подтянутая. И спешным, но ловким движением освободила этот магнит от резины. И ухватилась за него руками и губами. А у него началась эякуляция почти сразу же ‒ она и нескольких фрикций не успела совершить. И стала жадно глотать. Так жадно, будто спешила успеть до прихода мужа. Но не успела. И продолжала глотать, не обращая внимания на него, появившегося рядом, с чашкой в руке. Выдаивая остатки обеими руками, выглаживая их из него, начиная из-под самой мошонки. И плотно присосавшись широко раскрытыми губами к головке, чтобы не дай Бог не потерять ни капли замечательного эликсира жизни.
Именно так она и воспринимала его жидкость ‒ даже ее муж понял это. Она не просто пыталась утолить жажду…
Но от воды потом почему-то отказалась ‒ сразу опрокинулась навзничь, широко разбросав руки и закрыв глаза.
Каково же было ему ‒ ее мужу… Вода в чашке плескалась так сильно, что выплескивалась на пол. И он совершенно не понимал, что ему делать. К жене и не притронулся. Как бы обронил чашку на тумбочку и пошел поднимать упавшую картину. Прислонил ее к стене. Потом вернулся, пощупал пульс на ее руке. А она никак не отреагировала. Она уже крепко спала. А Виктор все сидел между ее ног.
Встал, когда Валентин вышел. Тот быстро возвратился ‒ Виктор успел только найти свои плавки, почему-то оказавшиеся за кроватью.
‒ В доме никого нет, ‒ вдруг виновато пробормотал Валентин, держа в руках мокрое полотенце. ‒ Иди в душ. Я сам ее оботру.
Когда он ‒ уже одетый ‒ вышел из ванной, Валентин поджидал его в зале, сидя на диване. Жестом пригласил его в кресло напротив, пододвинул три пестроэтикеточных банки пива ‒ мол, на выбор. Он выбрал австрийское и быстро опорожнил банку. От следующей отказался ‒ не любил баночного.
‒ Я зайду к ней, не возражаешь?
Валентин не возражал. Но поплелся вслед за ним.
Флора лежала на боку, лицом к двери, подложив под щеку обе ладони. Укрытая свежей простыней. И под нею простыня тоже была свежая. На тумбочке лежал только пульт и стояла чашка с водой. Презервативы и пользованные простыни исчезли. А картина снова висела на стене.
Он подошел, наклонился и легко поцеловал ее в щеку, почему-то пахнущую хвоей. Она не отреагировала. Она была теперь очень, очень, очень далеко. И дыхание ее было ровное и спокойное…
Почти весь обратный путь они промолчали. Во рту у Виктора застряла противная оскомина австрийского производства, и он попросил высадить его возле магазина. Прощаясь, подал Валентину руку. Тот взял ее сначала одной, потом и другой рукой, и вдруг Виктор понял, что сейчас он наклонится, чтобы приложить к ней и губы. И сразу высвободился. А Валентин не смотрел ему в лицо, потому что его белки сильно блестели от избытка влаги.
Ну вот. Он что ‒ голубой, что ли? ‒ испугался Виктор.
И поспешил в магазин. Взял двухлитровый бутыль настоящего пива ‒ родного "Славутича" ‒ расплатился, а потом вернулся и купил еще и литровый.
Нет, слава Богу, не голубой. Совсем не похож. Абсолютно ничем. Просто растроган. Надо же так. А еще гинеколог…
Была уже половина девятого, когда он заявился домой.
Но к пиву даже не приложился. И ужинать отказался. Уснул, как убитый, и таким и проспал до самого утра.
На следующий день задержалась Ирина. Может и звонила на работу, чтобы предупредить, но Катька имела по этому поводу строгий указ от шефа, а потом, видимо, забыла сказать ‒ она сегодня почему-то была явно не в своей тарелке ‒ вся нервная и раздерганная.