Страница 55 из 89
— Боец-партизан! Ты бросил оружие, врученное тебе в свое время народом, но мы нашли возможность дать тебе винтовку еще раз. Держи ее крепко! Если бросишь опять, народ не простит.
И вручал оружие. Каждый боец, как принято, целовал его и клялся сражаться до последней капли крови.
Старые пни поскидывали снеговые шапки и, подставив свои лысины южному ветру, грелись на солнце. Березы, белые строчки по темнохвойной зелени, отдали ярый сладкий сок выбравшимся из землянок на свет раненым бойцам. На корявых стволах дубов повисли клочья шерсти линяющих партизанских буренок. Настороженный немой лес пришел в движение: затоковали тетерева, прошумели гусиные стаи. Снег остался лишь на дне оврагов. На подсушенных полянах пошли в рост травы. Партизанки, найдя прогалину среди цветущих мхов, на солнцепеке вскопали грядки и посадили «витамины»: лук да чеснок. Врач Кобзарев собрал в окрестностях лагеря образцы лекарственных трав и, вручив их Вассе, велел насобирать впрок этого необходимого довеска к медикаментам.
Васса бросила мешок в кошель и отправилась за травами. Земля хотя и прекрасна в весеннюю пору, но поляна, куда забрела девушка, производила гнетущее впечатление серым однообразием, окружающей безлиственной ольхи. В лесу было заунывно, тоскливо. Нужно искать и выкапывать лекарственные растения, а у Вассы на душе… Ну просто нет сил совладать с собой! Подстелив мешок, она присела, задумалась, поддавшись властной силе печали, одолевавшей ее. Простонала: «Зачем влетел ты в мое сердце, как весенний жаворонок? И куда, зачем ушел ты крутыми тропками, любимый?» Покачала головой, пропуская меж пальцев хрупкие, нежные травинки. Вдруг воскликнула:
— Нет! Нет! Ты живой! Ты вернешься! Я знаю, чувствую, ты живой.
И с такой надеждой, с такой глубокой уверенностью сказала она, что слова ее прозвучали как заклинание. Она закрыла лицо руками и припала грудью к прохладной земле, твердя одно и то же: «Ты вернешься! Ты вернешься!» Вдруг послышалось фырканье лошади. Вскочила, когда ясно раздался треск валежника. Выхватила пистолет.
На поляну вышли двое: впереди шел партизан из караульных, за ним кто-то на поводу вел худущего коня. Васса присмотрелась и затаила дыхание. Медленно закрыла глаза, прижала руку к бьющемуся сердцу и, как во сне, сделала несколько неуверенных шагов. Остановилась, опустила беспомощно руки.
— Юра!.. — прошептала она.
— Вот я и дома… — сказал он, останавливаясь и глядя на нее, веря и не веря, что это явь, а не мечта. Нет, это была она, Васса. Он, охваченный порывом нежности и благодарности, привлек ее, а она, прильнув к нему, застеснялась: за спиной Юрася стоял караульный. Он кашлянул в кулак, попятился:
— Ну, вы сами тут… Васса Карповна, доведите… А мне на свое место возвращаться…
Ему никто не ответил. Сердце Юрася, изнывшее от долгого ожидания, не заколотилось, оно лишь сжалось в светлой надежде. И Васса, без слов, понимая его чувство и осмелев, прижалась лицом к плечу Юрася, пропахшему дымом костров и смолкой хвои. Они стояли молча, и ни он, ни она не заметили, как что-то блеснуло в кустах на другой стороне поляны. Это были очки Варухина, пришедшего вслед за Вассой, чтобы на свободе, в стороне от людей, объясниться с нею окончательно и поставить точки над «i».
— Та-а-ак… — протяжно выдохнул Варухин.
Он постоял еще немного и тихо исчез.
Как-то Варухин лежал в штабной землянке на самодельном топчане, курил и, пуская кольца дыма, смотрел, как они, вытягиваясь, уплывают в приоткрытую, дверь. Застучали сапоги по деревянным ступенькам, вошел Мясевич. В полусвете землянки его лицо казалось землистым, круглые глаза поблескивали под озабоченно нахмуренными бровями. Молча присел у стола, снял фуражку, на колени положил полевую сумку. Варухин смотрел на него, задрав вверх босые ноги, шевелил пальцами, словно проветривал их. Затем он встал, спросил:
— С чем пожаловали?
— Вот радиограмма. Пусть Присяжнюк даст указание Полухину — срочно передать в Центр.
— Оставьте радиограмму на столе. Антон Сергеевич скоро придет.
Мясевич положил на другие бумаги испещренную цифрами страничку и увидел сбоку стопку листков — боевое донесение Байды, написанное им дважды: для командования отряда и для уполномоченного НКВД. Мясевич машинально тронул тонкие листки, в раздумье выпятил губы. Это заметил Варухин, иронически спросил:
— Интересуетесь приключенческим жанром?
Мясевич посмотрел на него, сказал без выражения:
— Отчет Байды мной давно прочитан.
— Мной тоже. Не правда ли, любопытная штука? Не то Майн Рид, не то Эдгар По… Занятно.
— А что вас смущает?
— Да как вам сказать… в общем-то ничего такого…
— А в частности? — продолжал Мясевич, настораживаясь от туманных намеков Варухина. — Я же вижу: что-то в отчете Байды у вас вызвало сомнения.
— Сомнения? — переспросил Варухин и напыщенно изрек: — Как же еще можно найти истину, если не через сомнение? А что касается этого… — он ногтем постучал по донесению, — то любой может сочинить такое, ежели припрет. Кто и как проверит? Можно нагородить столько подвигов на бумаге, что в пору и Золотую Звезду вешать на грудь. Тут дело еще…
— Что вы имеете в виду?
— Ничего определенного, так, личные впечатления от прочитанного.
— Конкретнее. Меня интересует все!
— Ну хорошо, только без протоколов и прочего… предупреждаю: ничего подписывать не буду. Почему? Знаете, товарищ уполномоченный, мой покойный папа, а он был мудрый человек, учил меня так: «Если ты о чем-то говоришь, старайся не записывать, но что оказалось записанным, не подписывай, ну а если сделал глупость, подписал, то подумай наперед, как отказаться, от своей подписи…» Умен был старик, не правда ли? Так вот, возьмем голые фактики, сшитые Байдой на живую нитку, рассмотрим их в логической взаимосвязи и путем дедуктивного мышления попытаемся создать нечто похожее на гипотезу.
И Варухин, небрежно листая донесение Байды, принялся излагать свои соображения о рейде Купчака. Когда он закончил, Мясевич неожиданно спросил:
— На какой почве происходили у вас столкновения с Байдой?
— У меня? — морща лоб, уставился на него Варухин, затем хмыкнул: — А это уж зря… Я с вами откровенно, а вы… Я в своем стремлении постичь истину не руководствуюсь личными мотивами. Запомните это, — подчеркнул он назидательно.
— Приятно слышать такое, — одними губами усмехнулся Мясевич.
— Но я отвечу на ваш вопрос. Итак, никаких столкновений у меня с Байдой не было, поскольку не было для этого причин. Напротив, я ему помогал, он — мне, как это, в частности, было во время боя в Рачихиной Буде. Про то известно всем. Однако наши отношения ни в коем разе не могут служить поводом… м-м, в общем, Сократ мне друг, но истина дороже.
— А что вам известно… об отношениях Байды с Вассой Коржевской?
Варухин вздрогнул, но, чтобы не выдать волнения, заговорил как только мог медленно и как бы безразлично:
— Вот это меня уж вовсе не интересует. Так что увольте. И знаете, как говорили древние, дочь цезаря вне подозрений…
— Так говорилось о жене Цезаря, — поправил Мясевич, одновременно подумав: «Уж не пытается ли Байда таким путем втереться в доверие командиру? Он вполне мог решиться на такой шаг, чувствуя себя неуверенно. А посредством дочери Коржевского, которую склонил к сожительству, надеется, если он действительно предатель, удержаться на плаву в случае раскрытия его незавидной роли, приведшей к трагической гибели участников рейда. Но все это надо крепко обмозговать, продумать, взвесить и сопоставить».
После разговора с Варухиным Мясевич еще раз прочитал донесение Байды и отметил все неясности и другие, с его точки зрения, натяжки. Он все больше стал склоняться к выводу, что группа Купчака погибла не случайно, а вследствие определенных предательских действий. Почему остался в живых только один Байда? Почему он лишь вскользь упоминает о том, где был и чем занимался после странных приключений с бульбашами? Как ухитрился остаться живым, если кругом были враги, которые к тому же разыскивали его? Кто его ранил и кто лечил ему рану? Он пишет: выходили, мол, добрые люди, патриоты, называет фамилию какой-то Затулы и ее местожительство. Добрые-то они добрые, да как проверишь их доброту? Байда об этом прекрасно знает.