Страница 20 из 89
— Что ж мне теперь, пузыри пускать от радости? Пришла — здравствуй. Рассказывай, как живешь-служишь?
— Служу… Ты ведь тоже, Байда, как видно, не байдуешь… Пост занял… — с издевкой засмеялась Агния.
«Совесть-то, совесть, а? Уж чья бы мычала, а ее молчала… Правду говорят: горбатого могила исправит. Как была ехидна, такой и осталась».
— Мой пост вот! — Юрась сердито показал на наковальню.
— Чего ж ты так отстал? Другие вон как высоко вознеслись…
Юрась хмыкнул, криво усмехнулся:
— Вознеслись высоко, как приземляться будут…
Агния не ответила, но Юрась перехватил ее быстрый удивленный взгляд, подковырнул с внезапно вспыхнувшим озлоблением:
— Ишь выкрасила губы! На продажу?
Лицо Агнии густо покраснело.
— Нам отставать от моды не резон. Ухажеры — с пониманием, не такие ржавые, как ты!
Юрась сплюнул себе под ноги.
— Куда уж нам! Ты в молочницах ходила, и то мне подступа не было, а теперь…
— Хе! Вспомнил Мирон рябой кобылы сон…
Юрась хотел уколоть ее еще чем-нибудь побольнее, но она вдруг посмотрела на него так печально, усмешка на губах ее вышла такая странная, что просто за сердце взяло. Покачал головой. Едкое слово, готовое было сорваться с языка, застряло в горле. Спросил задумчиво, показав на площадь:
— Что тут нагородили?
— Будешь сторожить — узнаешь…
— Кто будет сторожить?
— Ты, конечно. Полицай.
— Сказано тебе, я коваль! — осерчал Юрась окончательно. — Дядя без моего согласия записал меня в полицию, чтоб не угнали в Германию.
— Ну, знаешь… — махнула рукой Агния и уже другим тоном, как бы соглашаясь, закончила: — А что? Говорят, добрыми намерениями выстлан путь в ад. Ничего не поделаешь. Нужда заставит, так и родного дядю повесишь…
— Это точно, — подтвердил Юрась. — Тут сейчас правда волчья: давят тех, кто слабее. Да еще как давят! Чужих, своих, всех подряд, лишь бы страху нагнать, а с запуганным можно творить что угодно. Вот живой пример перед тобой, — показал Юрась на себя и вдруг насторожился. «Чего ради распустил язык перед ней? Нашел кому в жилетку плакаться! Подкатилась лисой и прощупывает… Хозяева подослали? Или сама выслуживается? Такая продаст и глазом не моргнет. Совесть мучить не будет — давно потеряна».
Агния подняла руки, поправила возле ушей строптивые завитушки, потом зачем-то стала одергивать кофту. Открыла голубую пластмассовую сумочку и, не заглянув в нее, опять защелкнула. Все это делала она как-то суетливо, рассеянно. Было заметно, что она чем-то крайне взволнована. Юрась рассмотрел на ее руке золотые часики. Раньше у нее их не было. Скривил губы.
— Это за какие же добрые делишки награда тебе вышла? — спросил он, нажимая на слово «добрые».
— А тебе что за нужда? — огрызнулась Агния и покраснела еще гуще, даже голубую жилку, пульсирующую на шее, не стало видно. Юрась хорошо запомнил эту нежную пульсирующую жилку еще с того грозового предвечерья. Сказал с вызовом:
— Значит, есть нужда. Не желаю попадать впросак. Вдруг захочу заслать к тебе сватов, а ты, глядь, уже за офицером эсэс.
— Фи! Стоит вожжаться! Ниже, чем за генерала, и не подумаю!
— Ну что ж… Значит, генерал поднес часики?
— Внутри написано кто…
— Покажи.
— Еще чего!
— Отниму!
— Тогда уж вместе с рукой… — сказала она серьезно и вдруг расхохоталась, оттолкнула презрительно Юрася. — Кыш! Полицай ржавый…
Юрась исчез в сумраке кузни и так рванул коромысло мехов, что из горна, как от огромного кресала, в разные стороны сыпанули искры. А когда Агния чуть отошла, он тут же бросил коромысло, присел на чурбак и, зажав голову меж ладоней, задумался.
…Утром, еще до того, как въехать подводам на площадь, пронесся слух: везут заложников. Народ кинулся смотреть. Над озаренной солнцем площадью поднялся вой. Юрась вышел из кузни, поглядел, и ясное безоблачное утро опрокинулось: с повозок стаскивали детей. Вот для кого, оказывается, городили!
Ребята лет восьми — десяти, кто с узелком, кто с пустыми руками, испуганные, заплаканные, озираются кругом, ищут родных. Но родных нет, а чужих хмурые полицаи не подпускают. Женщины толпятся, лезут к детям.
— Да сердечные ж вы-ы-ы!..
— Отняли вас изуверы от матушек родных!..
— Сиротинушки горемычные!..
— Господа женщины, осади назад! — орал преисполненный служебного рвения Тихон Латка.
— И что же с вами делают, болезные мои-и-и…
— Господа, тоись, бабы! Тьфу, растуды вашу!.. Куда прете, дуры невоспитанные!
Мать Агнии, толстая тетка Гашка, припала на колени возле стриженого мальчонки, сует ему в руку пышку, а тот смотрит на нее широко открытыми глазами, и синие губы его судорожно вздрагивают от подступающих слез.
Тихон Латка толкает тетку Гашку, та разъяренно машет кулаками перед его носом:
— Злодюга! Кровопивец!
А вокруг причитают, всхлипывают женщины. Девочка с короткой косичкой обхватила тонкую шею курносого вихрастого мальчишки, жалостливо прижимает к своему острому плечику, горько, по-взрослому твердит:
— Ну не плачь же, не плачь, горе ты мое! — и вытирает ему полой кофтенки мокрый нос.
Кто-то принес кувшин с молоком. Афанасьиха торопливо наливает в кружку, дети жадно глотают пересохшими от страха ртами. Кто-то помчался с ведром к колодцу. Тихона Латку оттеснили, но вскоре прибыло подкрепление, и женщин разогнали. Остановились поодаль, утирают фартуками глаза, вздыхают.
Появился Куприян. Он что-то сказал Латке, прошелся платком по блестящей лысине и удалился. Детей начали загонять за колючую проволоку. К раздирающему душу крику малышей примешались голоса взрослых. Дети цепляются друг за дружку, на них напирают, подталкивают.
Юрась стиснул пальцы в кулаки, стоит, смотрит, что творится, а видит только кошку… Кошку и розовый горошек на рубашонке какого-то мальчика. Кошка трется возле его ног, мурлычет, выгибает спину.
Полицейским надоела возня: у них приказ. Тихон Латка, выкатив глаза, гаркнул:
— Цыц! Пропаду на вас нету! — и поддел сапогом кошку. Та отлетела в сторону, упала на четыре лапы и фыркнула на обидчика. Мальчик в рубашонке с розовым горошком жутко, не по-детски завыл. Юрась зажмурился, едва сдерживаясь, чтобы не завыть вместе с мальчиком.
Весь день он ковал все, что попадалось под руку, ковал, чтобы забыться, задушить тяжкой работой мучительное предчувствие подступающей смерти, но тщетно. Никогда он ничего подобного не испытывал.
Солнце скрылось за мглистым горизонтом, опустились сумерки, а над кузней все еще тянулся сизый дымок и громко звенела под ударами наковальня.
— Хе-хе! Порешил два плана отбухать сегодня? — спросил одобрительно дядя Куприян, когда племянник, умывшись, утирался в сенях.
Юрась не ответил, присел на лавку, помолчал, затем спросил хмуро:
— Дядя, что ж это вы с детьми делаете?
— С какими детьми? — переспросил тот с притворным удивлением, отлично понимая, о каких детях идет речь.
— С теми, что вы загнали за проволоку, как зверят!
— Не пойму, что ты такое говоришь. Какое мое дело до тех детей? Не я их туда загнал.
— А кто же?
— Хе! А то ты, бедный, не знаешь! Известно кто — немчура!
И Куприян начал разглагольствовать, что это дети тех, кто ушел в партизаны или еще куда. Что ж, ушли — туда им и дорога. Сидели бы тихо-смирно в своих берлогах, никого бы не трогали. Так нет же! Ограбили обоз с германским имуществом, коней увели. Недавно немцы танки из ремонта перегоняли, так они их минами рванули, а танкистов перебили. А в Парасовке? Среди бела дня напали на старосту в собственном доме! Тут хоть у кого терпенье лопнет. Поэтому германские власти приказали взять заложниками детей. Так было всегда. Что ж тут такого? Разве их бьют? Разве над ними издеваются? Гуляют, играют себе на воздухе. А кому свое дитя жалко, пусть возвращается домой, того трогать не будут и детей отдадут. Ну а кто станет упорствовать…
Куприян мог и не объяснять, что ждет их, малышей…