Зажечь свечу

— Состояние больного резко ухудшилось, мы не знаем, что делать, — с отчаяньем говорила теперь по телефону сестра.

— Сейчас приеду! — коротко ответил врач.

…Вирусы популяции «сигма-эн плюс единица» блаженствовали. Их стало много, очень много — так много, что казалось, и пробовать-то уже ничего не нужно. Но заведенная Идеей машина духа пробовала, пробовала, пробовала. Пробовала она во всех направлениях, но лишь в одной плоскости. Эта плоскость была: выжить! Выжить ТОЛЬКО САМИМ! Выжить, не считаясь ни с кем и ни с чем! Выжить любой ценой — ВЫЖИТЬ И РАСПЛОДИТЬСЯ НЕУДЕРЖИМО. Такова была Идея, воплотившаяся теперь в популяции «сигма-эн плюс единица». И именно в этой популяции она, похоже, достигла максимального воплощения. Ни едкая жидкость препарата «игрек», ни другие жидкости, нити, хлопья, время от времени появлявшиеся в тканях, не колебали могущества Популяции. Большие вражеские шары исчезли совсем.

И именно тогда, когда казалось, что так будет продолжаться вечно, что весь, весь теплый, уютный мир, все пульсирующие живые ткани будут теперь принадлежать особям популяции «сигма-эн плюс единица» и только им, а они будут безостановочно пожирать, пожирать и плодиться, плодиться, — именно тогда произошла катастрофа. Температура тканей стала резко падать, а живительные соки, питаясь которыми так блаженствовали особи популяции, почему-то вдруг перестали поступать. Это было совершенно непонятно, с таким не сталкивался еще мозг «сигма-эн плюс единица», и, руководимый Глобальной Идеей, он пробовал, пробовал, про…

— Больной скончался, — тихо сказала сестра.

…Ткани остыли совсем. Умерли. И с ними погибли все шарики, все особи популяции «сигма-эн плюс единица». Все до одной.

Для вирусов «сигма» не существует понятий свое — чужое, личное — общее, можно — нельзя, зло — добро. Идея «сигма» не различает «отвлеченных» понятий «свет» — «тьма». Она обладает только одним четким, конкретным, узким понятием, одной неутолимой жаждой — ЖИТЬ. Жить, жить, жить — в любых условиях, во что бы то ни стало, всеми способами, вопреки всем и всему, не считаясь ни с кем и ни с чем. Выжить ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ. И РАЗМНОЖАТЬСЯ, РАЗМНОЖАТЬСЯ, РАЗМНОЖАТЬСЯ. Захватывать все новые жизненные пространства, отвоевывая их у кого бы то ни было, и — губить, губить, губить. Губить других для того, чтобы выжить самим. И расплодиться неудержимо.

И как все те, кто занят сохранением ТОЛЬКО СВОЕЙ жизни и панически боится ТОЛЬКО СВОЕЙ смерти, вирусы «сигма» неминуемо гибнут. Идея «сигма» несет гибель не только всему живому. Но и самой себе.

Для тех, для кого не существует «отвлеченных» понятий «свет» — «тьма», не существует практически только одного понятия: «свет». Ибо «тьма» — не понятие, «тьма» — это отсутствие всяких понятий. Не несущие света всегда создают только одно: тьму.

БЕГСТВО

В поезде Никонов старался уснуть. Сначала, когда только вошли и сели и заметили, что рядом, на соседних лавочках впереди, тоже едут рыболовы в шубах, два взрослых и один парнишка лет пятнадцати, Никонов остро почувствовал нечто, такое понятное и близкое когда-то, отозвавшееся теперь болезненно. Он устроился поудобнее в уголке у окошка и, виновато улыбнувшись своим спутникам и поерзав для удобства на месте, закрыл глаза. Леонид Николаевич пошутил тут же по поводу этой вдруг проявившейся сонливости Никонова, Никонов отшутился и с добродушным упрямством опять прикрыл глаза. Василий Семенович, третий из них, быстро утих тоже и, глядя в окно, молчал.

Привычно — чересчур даже привычно, до надоедливости — постукивали колеса, подрагивал едва ощутимо вагон, в такт ему покачивалась слегка и голова Никонова, и с какой-то странной для себя самого настойчивостью он старался уснуть.

Но ему не спалось.

Он пытался думать о том, что вот ведь едут они на два дня на Волгу, где он ни разу еще не бывал, что наконец-то дождался большого отдыха, можно не думать ни о работе, ни о семье. А об отдыхе этом мечтал уже года три, никак не меньше: то мешала постоянная загруженность в министерстве, текучка, то во время отпуска вынужден был все свое время проводить с женой, то еще что-нибудь — всегда, всегда что-то, важное, непредвиденное…

Приблизительно так же, думал он, должны чувствовать себя оба его приятеля — Леонид Николаевич и Василий Семенович, когда-то школьные друзья и постоянные спутники по рыбной ловле и охоте, а теперь взрослые, «остепенившиеся», семейные люди. Он помнил, с каким давно не испытанным воодушевлением принял приглашение словно с неба свалившегося Леньки, который уже лет пять не появлялся, и как остро ощутил в тот момент нечто, почти забытое.

Но это было, да, было… Однако сейчас, когда его маленькая мечта начала осуществляться, Никонов вдруг с удивлением и непонятной тревогой почувствовал, что вовсе не так уж рад вот этому благополучному их отъезду, хотя фактически все складывалось как нельзя лучше и причин для беспокойства совсем не было. Жена осталась дома — она хотя и не без споров, но отпустила его, обошлось без скандала. Конечно, это Ленькина заслуга. На работе он тоже оставил все в приблизительном благополучии, желудок в последнее время не мучил. Однако…

Он сидел у окна по ходу поезда, а напротив, тоже у окна, расположился Леонид Николаевич, по-школьному Ленька. Сейчас он располнел, будущие толстые складки уже обозначились на его лице, только глаза, кажется, оставались теми, что раньше, широко распахнутые Ленькины глаза, которые вместе с высоким ростом когда-то обеспечивали ему успех у девушек.

Справа от Никонова сидел Василий Семенович, по-школьному Вася, и в его позе Никонов, не глядя, ощущал готовность посмотреть, повернуться, сделать что-то, встать по малейшему желанию Никонова. Но эта — тоже привычная — готовность хорошего, в сущности, парня Васи (ему сейчас было под сорок) непонятно раздражала его.

На станцию приехали к утру. Было еще темно, но по морозному ветерку, по бледности звезд чувствовалась близость рассвета. Они были не одни: когда выбрались на дорогу, ведущую к Волге, оказалось, что рыболовов много, кроме них человек тридцать. Все как-то стихийно разбились на кучки, так и шли. Скрипел снег, слышалось дыхание и покашливание на морозе, оживленно переговаривались.

Никонов, Леонид Николаевич и Василий Семенович сначала шли своей кучкой, но разговора или каких-то других признаков общности не было. Леонид Николаевич вышел вперед, ускорил шаг, и вскоре они нагнали шедших впереди рыбаков. Никонов молчал.

Когда подошли к Волге, кругом посерело. Угадывался залив, высокое дерево — сосна на той стороне, утоптанная тропинка.

— Ну что? Дальше? — спросил Леонид Николаевич, оборачиваясь к Никонову.

— Что? Не знаю. Как хотите, — ответил Никонов.

Василий Семенович только глянул коротко и отвел глаза. Леонид Николаевич — Ленька, — наоборот, словно был обрадован этим, он как-то посветлел и пошел вперед уверенно. Однако уверенность его быстро исчезла, и он поминутно стал оглядываться на Никонова: «Может, туда, к тому берегу, а? Или правее?» «Остаточные связи», — подумал Никонов.

Пришли наконец туда, где собралось побольше рыбаков. После первых минут обживания места, когда на льду возникло уютное ощущение общности мужчин и, смачно сплевывая, закурили курящие и запахло дымком, у Никонова опять блеснуло что-то из прошлого.

…Остановился поезд. Серо на платформе — второй час ночи, в конце июня: железнодорожные пути, дома, острый запах сена. Настроение ожидания, обязательной радости впереди…

Блеснуло — и тут же погасло.

Начали долбить лунки.

Только когда сели и размотали удочки, почувствовался мороз. Лунка быстро затягивалась льдом, леска становилась похожа на бусы. Клева не было. После того как онемели от холода руки, а за ними и ноги, чувство неуютности к Никонову вернулось и овладело им с такой силой, что он помотал головой, словно пытаясь отогнать назойливую муху. Оставил удочку, встал.