Страница 6 из 112
Солнцев нервно передернул плечами.
— Удивительная манера у людей вмешиваться не а свое дело!
— Не в свое дело? — вспыхнул Бирин. — Если бы самолет был только Николая Петровича, — шут с ним, пусть бы Бакшанов барахтался с вами в паутине ученых споров. Но это наш самолет! Это мой самолет! — Тонкие губы главного инженера зазмеились в иронической улыбке. — Не улыбайтесь! Я кое-что понимаю в самолетах»
Как старый летчик, я заявляю, что предложение о парашюте на киле — нелепо! Это все равно, что на лошадь надеть цилиндр.
Многие члены комиссии одобрительно засмеялись.
Директор дал слово секретарю парткома. Гусев пригладил свои кудрявые, чуть тронутые сединой волосы и, как всегда, начал негромко, но твердо:
— По-моему, прав Бакшанов, прав Бирин. Нам дорог сейчас каждый день. Подумайте, сколько раненых бойцов было бы спасено, двинь мы наши кабины на фронт?!
Я слышал разговоры, что кабины Бакшанова вызовут много дополнительных работ, надо менять технологию и прочее. Нет ли, товарищ Солнцев, и в вашем предложении отложить испытания отзвука этих вредных настроений? Партия требует от нас отдать все силы борьбе с врагом. Этот самолет — первый экзамен нашей работы по-новому, по-военному!
— Так! — резко выдохнул директор, будто ставил точку над принятым уже решением. Он глубоко затянулся трубкой.— Приступим к испытаниям,-— и он поднялся первым, дав понять, что совещание окончено.
Бирин тщательно осмотрел самолет. Осмотр еще больше укрепил в нем уверенность, что машина не должна входить в плоский штопор. Когда он садился в кабину, провожающие с трудом скрывали тревогу.
Павел Павлович долго пробовал мотор, резко меняя обороты, проверяя надежность регулировки, и, наконец, дал сигнал убрать тормозные колодки. Через полминуты он был уже в воздухе. Летчик осторожно проверил управление рулями, пролетел над аэродромом, плавно развернулся вправо и влево, потом, положив машину в глубокий вираж, стал смело кружить в небе.
Кабины на крыльях совершенно изменили привычный вид «ПО-2», и он казался каким-то диковинным трехмоторным самолетом.
— Ведет себя отлично!—доложил Бирин после посадки.
В кабины на крыльях загрузили вместо людей тяжелые мешки с песком. Залили полные баки горючего. В самолет сел Николай.
Александр Иванович пристально следил за ним.
— Николай Петрович, вылезайте! — сказал он тонам, не допускающим возражений. — По программе испытаний в задней кабине самолета должен находиться мешок с песком.
— Зачем неоправданно рисковать? — поддержали Солнцева члены комиссии.
— Нет, нет! — решительно сказал Николай, застегиваясь привязными ремнями. — Во-первых, отдавая предпочтение мешку с песком, вы тем самым оскорбляете меня и, во-вторых... — он посмотрел в сторону Солнцева... — иных инженеров это убеждает больше самых точных расчетов!..
Бирин дал полный газ мотору, и самолет, пробежав больше обычного, взлетел. Он плавно набрал высоту и вскоре исчез в бледном мареве неба.
Через час самолет вернулся, и Бирин на рулежке высунул руку с поднятым вверх большим пальцем.
Военный представитель крепко пожал руку Николаю:
— Вы добились исключительно удачного решения.
Вместо одного человека, самолет сможет брать троих, причем двух тяжело раненных. И главное, получена возможность существующий самолетный парк быстро переключать на перевозку раненых.
— Ну, теперь уже поздравляю вас окончательно! — обнял Николая Быстров.
Директор пригласил Николая и Солнцева в свою машину. Серые глаза его лучились радостью.
— Александр Иванович, возьмите на себя руководство подготовкой чертежей и технологических карт. Через три дня запустим в серию.
— Хорошо,— холодно ответил Солнцев и отвернулся.
Глава четвертая
Николай отворил дверь, и сразу пахнуло на него родкым, волнующим, грустным. Анны не было. Глебушка спал. Лицо его побледнело, осунулось. Мать сказала, что Анна пошла на работу. Марфа Ивановна часто заморгала, краем платка утерла слезы.
— Лица на ней не стало: почернела вся, глаза ввалились. На Глебушку все смотрит и плачет...
«Марфа Ивановна, — говорит, — родимая, за сыночком смотрите. Одна на вас только надежда. Николай, знаете, какой у нас непутевый: за ним самим, что за малым дитем, ходить надобно». — Извелась я с ней. «Куда ты, — говорю, — матушка, собираешься? Лукавый тебя что ли опутал? Где же это видано, чтобы баба сама дите бросала и на войну, ровно солдат, уходила?»
«Нельзя мне сидеть, Марфа Ивановна, — говорит, — Советская власть меня учила, доктором сделала, а теперь я помочь ей должна».
«Неужто ты одна у Советской власти-то?» — спрашиваю.
«Все и должны подняться. А я за себя в ответе перед ней».
Николай понял, что тревожило Анну в эти дни. Его самого волновали те же мысли и чувства, та же боль колола сердце. И хотя он хорошо понимал и одобрял ее решение, ему стало- тяжело от сознания, что ветер войны уже разрушает их семью.
Сын проснулся. Николай прижался к нему небритым лицом.
— Папа, вчера было страшно. Стреляли из пушек.
«Бедный ты мой мальчик! — думал Николай, прислушиваясь к дыханию Глебушки. — Тебе будет тяжелее моего. Для тебя ведь мама — все: и солнце, и песня, и сказка...»
Вечером пришла Анна. По тому, как она кинулась к нему и, схватив руку, долго не выпускала, как смотрела глубокими и печальными глазами, — Николай понял, что это — прощание. Он хотел спросить, почему она так поторопилась, не посоветовалась, не сказала ему даже, но сидел молча и жадно вслушивался в ее голос.
— На площади Революции роют укрытия, — глухо проговорила Анна. — Николай угрюмо молчал, и Анна круто изменила направление разговора. — Ну, как твой самолет, инженер? — громко спросила она, стараясь казаться веселой и непринужденной. Это ей плохо удавалось. На лбу собирались морщины, глаза оставались строгими.
— Мой или наш? — озабоченно спросил Николай.
Анна вопросительно подняла крутые брови.
— Мой самолет еще рассматривают в Москве. Что касается нашего самолета, то мы можем поздравить друг друга с успехом, фронт получит тысячи санитарных самолетов.
Николай рассказал о своих кабинах. Анна обняла его и поцеловала в губы.
— Я всегда говорила, что ты умница.
— Идея твоя, а идея — главное...
— Я великодушна. Уступаю тебе авторство. И, пожалуйста, сними очки: я люблю тебя подслепов-атым.
Николай снял очки, принудил себя улыбнуться:
— Не храбрись, Анок. Я и без очков вижу, что у тебя на сердце...
Анна устало опустилась на кушетку возле Николая.
Удивленно и испуганно посмотрела на мужа, сморщила переносье, закрыла лицо руками. Она плакала молча, чтобы не испугать Глебушку, но сколько усилий требовало от нее это молчаливое рыданье!
Николай глядел на ее вздрагивающие плечи, на мокрые от слез пальцы маленьких рук. Он прижал голову Анны к своей груди, гладил волосы, аккуратно заколотые шпильками.
— Я боялась, что не увижу тебя. Завтра уходит эшелон, — тихо сказала Анна.
— Завтра? — едва слышно переспросил Николай. — '
И ты...
— Да... с эвакогоспиталем. — Потом, помолчав, задумчиво добавила: — Я не ожидала, что эвакогоспиталь выедет... Думала, буду вместе с тобой, с сыном... А получилось иначе... И будто оправдываясь перед мужем в том, что не сказала ему раньше о своем решении, Анна подняла голову, быстро заговорила:
— Я видала эвакуированных... из Выборга. Они смотрели на нас — будто мы из другого, далекого мира. Они удивлялись тому, что еще есть люди, которые спокойно живут, улыбаются, 1путят. Ты не представляешь, Николай, как они правы! Нельзя сейчас жить как прежде. Это преступление. Перед собственной совестью преступление! Не могу объяснить словами, но я поняла это.
Анна обняла Глебушку, целуя его и плача, говорила отрывистым полушопотом:
— Казалось... все ясно, все решено... а увидела его, услышала его дыхание... Почему так тяжело? Где я возьму сил оторвать ею завтра от себя? Или... остаться? Пойти оказать... что передумала, что ребенка жалко?