Страница 44 из 112
своей мудростью, которая давала ему возможность со всеми
быть в хороших отношениях. Приятная улыбка всегда
-играла на его лице, и никто не помнил, чтобы
Сладковский говорил громче, чем вполголоса. Когда он чего-
нибудь не исполнял в срок (а это случалось часто), в
ответ на возмущение того, кого он подвел своим обещанием,
Сладковский как-то мягко, даже застенчиво улыбался и
тихо произносил:
— Ну, зачем так казнить себя, зачем волноваться. Я
сделаю непременно.
И хотя он никогда ничего определенного не обещал,
виноватая извиняющаяся улыбка и добрые, спокойные
звуки его голоса, весь его, казалось бы, безобидный
облик заставляли мгновенно остывать разгорячившегося
собеседника и уходить, растерянно про себя бормоча:
«Легко жить такому, как Сладковский. Ничем его, идола,
не пронять!»
Улыбочка Сладковского была броней, которая
защищала его от неприятных и болезненных уколов жизни.
— Вы что это надумали, Виктор Васильевич? —
спросил Мишин, беря со стола заявление Сладковского.—
Бросаете завод....
— Я бы с удовольствием, Семен Павлович... Тем
более, при вашем руководстве. Но завод изменил профиль.
Я специалист авиационный.
— У всех наших заводов и у всех наших
специалистов один профиль: советский. Запомните это, Виктор
Васильевич.
— Запомнить нетрудно, Семен Павлович, —
проговорил Сладковский, опуская глаза.
— Как вы думаете, Виктор Васильевич, поручая нам
производство самоходных комбайнов, правительство
знало, что мы авиационные специалисты?
181
— Вероятно... — пожал плечами Сладковский.
— Не вероятно, а точно. Родине сейчас нужны
комбайны, Виктор Васильевич, и мы должны их дать.
Главный технолог молчал, разглядывая свои ногти.
«И чему он все улыбается?» — удивлялся Чардынцев,
наблюдая за Сладковским.
Мишин взглянул в упор на Сладковского.
— Последний вопрос: почему все авиационные
специалисты завода с радостью принялись за выполнение
нового задания, а вы ударились в амбицию?
— У каждого своя голова, Семен Павлович, — учтиво
улыбнулся Сладковский.
— И свои интересы?
— Р-рааумеется.
— Вот он, махровый индивидуализм! На первом
плане я, а общество на втором. У вас вывернуты наизнанку
мозги, Виктор Васильевич!
— Я... вы меня не так поняли, — испугался резкого
тона директора Сладковский. — Я могу ошибиться... Я
беспартийный.
— Беспартийных в вашем понятии у нас нет, —
вмешался Чардынцев, с трудом подавляя распиравший его
гнев. — Эта бесхребетная порода людей давно
вывелась!
— Правильно,— сказал Мишин и тяжело вздохнул.—
Вот что я отвечу на ваш рапорт, Виктор Васильевич.—
Он помолчал, подбирая нужные слова. — Вы ищете
легкой жизни. Без труда, без напряжения!
— Нельзя искать то, чего не потерял. — Снова
учтивейшая и сладчайшая улыбка. — Комбайн значительно
проще самолета. Выходит, что я не ищу, а... —
Сладковский нервным жестом поправил очки, — ...белу от легкой
жизни.
— Простите меня, Виктор Васильевич. — Мишин
встал, резким движением руки распахнул пиджак. — Мне
все время кажется, что вы играете кого-то чужого,
выдуманного, что на самом деле вы другой человек. Ну,
скажите, кто вам не дает возможности развернуть работу
отдела главного технолога так, чтобы завод без
осложнений приступил к серийному выпуску комбайнов? Разве
и вы также не виноваты в том, что так трудно дается нам
первый комбайн? У вас нет порыва, Виктор Васильевич,
нет энтузиазма, переживаемого всем коллективом!
182
Мишин сунул руки в карманы, и Чардынцев
заметил, как в них бугрились кулаки.
— Ваше кичливое замечание о простоте комбайна
никого не обманет. Вы трусите, Виктор Васильевич! Вы
хотите увернуться от трудностей!
Ожидавшие очереди на прием к директору смущенно
переглядывались. (Дверь кабинета оставалась открытой.)
— Ишь, как шерстит нашего «сладкого»!
— Всю сладость смоет, одна горькая начинка
останется...
Мишин протянул Сладковскому его заявление.
— Вот что, Виктор Васильевич. Еще Маркс,
кажется, говорил, что жизнь — не гладкая дорога, усыпанная
цветами. Жизнь — крутая гора, на которую взбирается
человек, напрягая все свои силы, обдирая в кровь руки и
колени, иногда падая и больно ушибаясь. Возьмите
заявление и порвите его: оно свидетель вашего падения.
Подняв руку с бельм листком заявления, словно в
знак капитуляции, Сладковский медленно пятился к
двери и, все еще улыбаясь, бормотал что-то несвязное...
В приемкой заметно поредело.
— Следующий!—громко сказал Мишин. Над дверью
резко прозвучал электрический звонок.
Сурков вздрогнул и, быстро подеявшись, вошел в
кабинет директора завода.
Чардыадев с интересом разглядывал нового
«дезертира». Это был худощавый, с заметной сутулостью
человек, за плечами которого осталось не меньше
пятидесяти лет. На обросшем темном лице мягко светились"
голубоватые глаза.
—• «От начальника лаборатории Суркова. Прошу
отпустить по семейным обстоятельствам», — читал
Мишин, — это что за такие «семейные обстоятельства?»
— У меня квартира в Ленинграде... И жена там...
— Разве у вас плохая квартира здесь? Почему бы
жене не приехать сюда?
— Н-нет... Ленинград, знаете ли... Я провел там
лучшие годы жизни...
«Обывательский патриотизм,— подумал Чардынцев,—
для Ленинграда оскорбительна такая к нему
привязанность».
— Вы комсомольцем были? — спросил вдруг Мишин.
Сурков вскинул вверх брови.
183
— Не удивляйтесь, я имею представление о вашем
возрасте. Ну, где вы вступали в комсомол?
— На заводе Михельсона, — ответил Сурков, — это
было в восехмнадцатом году...
— На том самом заводе, где выступал Ленин, и где
потом его ранили враги?
— Да.
— Вот видите, — произнес Мишин, вглядываясь в
Суркова.—А что бы теперь сказали о вас рабочие этого
знаменитого завода? Неважно отозвались бы, прямо
скажу.
Сурков обиженно поджал губы. А Мишин, яростно
расширив глаза, будто выцеливая самое уязвимое место
в Суркове, чеканно спросил:
— Скажите, вы тогда подали бы такое заявление?
Сурков потерянно пожал плечами. Этот вопрос был
для него неожиданным.
— Ну, чего же вы молчите? Скажите так:
«Вытряхнул я весь комсомольский порох, и осталась одна
отстрелянная гильза».
На лице Суркова проступила краска.
— Эт-то уж вы, знаете ли... Семен Павлович...
Слишком!
— Ничего не слишком! Будь ты в прошлом
настоящим комсомольцем, ты не мог бы превратиться в
обывателя!
— Громкие слова! — взорвало Суркова. — Вы не
имеете права обвинять меня в неверности нашему делу.
— Врешь! Имею право! — вскричал Мишин, чувствуя,
как у него бешено колотит сердце и дрожат руки. —
Верность ленинизму проверяется на ежедневном деле, на
будничной, самой, казалось бы, малой работе. И тот, кто
этого не понимает, тот ни черта не понимает в ленинизме!
Когда через десять минут Сурков вышел из
директорского кабинета, весь багровый и мокрый от пота, в
приемной уже никого не было.
— Кто еще хочет уходить с завода? — громко
спросил Мишин.
Секретарь доложил:
— Никого нет, Семен Павлович.
Мишин встретился глазами с Чардынцевым, и оба
они — в лад друг другу — весело и удовлетворенно
рассмеялись.
184
Г лава седьмая
Жизнь свела вместе Никиту и Шуру в самом начале
пути. Они родились в тот год, когда родители их
вступили в только что организованный колхоз «Светлые