Страница 32 из 112
И-эх, рассыпался горох
На четырнадцать дорог!
И пошел отбивать причудливую дробь.
Но за прибаутками и лихим пьяным приплясом
таилась горестная дума: как жить станет Стеша без меня?
Что будет с Алешкой? Мальчонке десять годов — все
равно, что цветок на луговой меже: кто ни пройдет —
топчет...
И ощупывая сына жадными и крепкими пальцами,
будто пробуя, выдержит ли он, устоит ли на ветру, что
поднялся над его судьбой, говорил, трезвея и задыхаясь:
134
— Алешка!.. Ты теперь единственный мужик в дому.
Не дожидайся приросту. Дуй в артель к деду Анисим»у!'
Я ему скажу, чай, не раз выручал его...
Дед Анисим Алешку в артель не взял. Стеша
нанялась к Егору Кузьмичу, ходила за коровами и телятами.
Алешка по ночам пас семерых старшиновских коней.
Месяц, толсторожий -и жирный, глядел на Алешку
строго и пристально. Среди репейников и польщи бродили
кони. Их глухое, сытое фырканье да мягкий стук подков
становились тише, отдаленнее.
Алешка спросонок вздрагивал, вырывался из дремоты.
В лицо глядел месяц, сердито насупив густые брови.
?Алешка замирал в испуге: месяц был похож на Егора
Кузьмича.
«Кони разбрелись, а ты дрыхнешь, стервец окаянный!
Может, тебе подушку пуховую принесть?»
Алешка вскакивал, бежал собирать коней.
Иногда лик месяца выглядел печальным,
благообразным и тогда он казался ему богом, оглядывавшим свои
несметные владения. Не мигая глядел Алешка на бога
и шептал, как молитву:
— Боже всемогущий и милостивый! Тебе сверху все
видать — страны чужедальные, моря и реки. И войну
видать тебе, чай. Разыщи там тятю моего, Степана
Васильевича, да скажи — жив ли он, тятя мой?..
Глаза Алешки заполнялись слезами и ему чудилось,
что бог смеется долго и страшно. Алешка испуганно
озирался: то в лесу хохотал филин.
Рано поутру, когда над Шайтанкой еще дымился
туман, Алешка уже сидел в лодке. С луп>в веяло
медовым запахом трав. Просыпаясь, с ленивым ворчаньем
шумел лес.
Рьвба хорошо удилась. Алешка насаживал новых
червяков, плевал на них точно так же, как это делал отец, и,
закинув лесу в воду, терпеливо ждал...
В 1918 году к крутому берегу села Рыбаково причалил
небольшой буксирный пароходишко, вооруженный
установленной на корме пушкой и грозным названием
«Беспощадный».
На берег выпрыгнул широкоплечий человек в черном
135
морском бушлате и побежал по крутосклону к крайней
избе, за которой начинался овраг.
Стеша полола огурцы, низко пригнувшись над
грядкой. На скрип калитки она оглянулась и обомлела: до
боли родные серые глаза опалили нестерпимо жарким
огнем...
— Степа!
Он обхватил ее своими сильными руками и целовал,
целовал плачущую, оглушенную внезапным счастьем.
— А Алешка где? — спросил он, оглядевшись.
— Рыбачит.
— Ядреный пескарь! Небось, уже вытянуло его.
— Ростом в отца, да только тонок, что лозинка.
Они присели на крыльце. Стеша, торопясь и задыхаясь,
рассказывала о своей жизни. Лицо ее было
устало-счастливое, с едва приметными дорожками от слез на щеках.
— Старшино©-то силушки нахватал. Пароход и
баржи »сумел продать. «Советы, — говорит, — все едино
бесплатно отберут». Теперь покупает землю. Истый паук!
— Оборвем клешни. Дай с беляками разделаться!
Фому помнишь? В пятнадцатом году я его в Балтийском
флотском экипаже встретил. Листовки матросам тайно
раздавал Фома-то наш. Дуй, говорит, Степан, ко мне в
артель. Революцию делать. Кто был ничем, тот станет
всем!
Эх, Стешка, с какими людьми меня он свел!
Пригляделся я к ним, послушал и порешил: у этих компас
верный. Настоящие носители рабочей и крестьянской правды,
а короче если назвать — большевики. Теперь Фома у нас
комиссаром Волжской флотилии.
Степан несвязно, урывками рассказал, как мытарила
его эти годы бесжалостная доенная судьба.
С теща вдруг встрепенулась:
— Пойдем в. горницу. Умыться тебе, чай, надо,
отдохнуть. Я самовар поставлю.
— Стой, Стеша, стой, лебедь ты моя белая, —
удерживая ее, сказал Степан грустно и вместе твердо. В этот
миг протяжно и тонко загудел пароход. — Слышишь,
зовет? Я отпросился на полчаса... Да вот незадача —
Алешки нет. (Кликнуть бы его, а?
Степан ^произнес это с такой досадой и тихой мольбой,
что Стеша, не успев осознать неожиданно страшного
смысла его слов, кинулась искать сына.
136
Но Степан уже увидал с высоты крыльца шагавшего
за плетнем светлоголового парня с удочками и корзинкой
в руках.
— Алешка! — весело крикнул он.
Алешка на мгновение застыл, будто его пригвоздил к
земле этот неповторимо родной голос, потом бросил
корзину и удочки, перелетел через плетень с сумасшедшими
от радости глазами.
— Задавишь, ядреный пескарь, — ласково отбивался
Степан. — Чую: силы набрался.
— Мы с маманей... много о те'бе думок передумали, —
ломким голосом проговорил Алешка.
— Чего обо мне думать-то! Ты, Алексей, о себе мозгой
пораскинь. Время нынче строгое: не в ту сторону
шагнешь — увязнешь, ровно теленок в болоте.
— Я с тобой, тятя, — твердо сказал сын. —
Заплутаюсь я тут возле Старшипова-то. Возьми на посудину.
— Посудину!—обиженно передразнил Степан.—
Боевой корабль Волжской флотилии — вот это что, если
хочешь знать!
Но в глазах светлела улыбка: он был доволен
решением сына. Степан привлек к себе жену.
— Слышь, Стеша, правильный курс проложил
Алешка! Не перечишь?
Стеша не стерпела, припав к плечу мужа, громко
зарыдала.
— Ну, пошла бабья канитель! Мы, чай, ее на
японскую войну идем, а здесь, на Волге, рядышком.
— В горницу даже не зашел... будто немил тебе дом
родной, — давясь слезами, простонала Стеша.
— Так я на самую малость... повидаться только... —
смущенно оправдывался Степан. Он ласково гладил
волосы Стеши, утирал ладонью с ее лица слезы. Целовать
жену при сыне он стеснялся.
— На самую малость... — незлобиво укоряла
Стеша, — а Алешку отобрать успел.
— Кто же его отбирал? Он сам по доброй своей воле.
Так стояли они втроем, тесно прислонясь друг к другу,
пока снова не заревел гудок — требовательно и
нетерпеливо.
Стеша проводила мужа и сына до буксира. Потом
долго стояла на высоком берегу — задумчиво-печальная,
137
стройная, под молодой березой, прощально махавшей
тонкими ветвями...
Снова отбирала у нее Степана жестокая судьба. И
Алешка увязался с отцом...
Но на этот раз Степан уходил со спокойной и светлой
решимостью отстоять что-то такое, что больше и
значительнее самой его жизни...
Алексей воевал рядом с отцом. Их принимали за
братьев, так быстро ширился и крепчал в плечах сын, гго
росту уже догнав Степана.
В двадцатом году Степана тяжело ранило в грудь из
пулемета. Алексей привез отца в Рыбаково, а сам,
получив назначение на курсы красных командиров, уехал в
Москву. Так вместе с боями отгремела и его суровая
юность.
Мать писала вскоре, что отец умер через две недели
после отъезда Алексея. Его похоронили на берегу Волги
у молодой березки.
Алексей приезжал к матери часто, едв-а ли не каждое
лето. Он любил родные места, и особенно Волгу, любил
слушать рассказы матери о переменах на селе и сам с
восхищением смотрел на все новое, что беспрестанно
нарождалось в Рыбакове.
Но за год до финской войны его наезды к матери
прекратились: работы было так много, что командование
отпуск Чардынцева перенесло на следующее лето. Затем