Страница 35 из 64
Ближе к концу апреля Октавиан вступил в Рим. Народ и ветераны Цезаря приветствовали его как сына диктатора и мстителя. Обратите внимание, что он позаботился взять на себя эту роль открыто и посеял сомнения как в законности положения Антония в качестве преемника Цезаря, так и в его готовности отомстить за убитого друга: в последний месяц Антоний воздвигал хрупкий modus vivendi[144] с тираноубийцами и Сенатом. Появление ореола вокруг солнца тоже каким-то образом было связано с его прибытием и истолковано как божественное одобрение его притязаний...
Поняли, как это срабатывает? Придраться не к чему. Ни угроз, ни требований, кроме разумных, никакого оспаривания статус-кво. Но тем не менее равновесие как-то нарушается в пользу Октавиана. Он становится лидером правых, любимцем народа, и свет, который падает на него, неизбежно отбрасывает тени.
Он словно борец, который без видимого напряжения перемещает своё тело так, чтобы его более тяжёлый противник расходовал свои силы. Равновесие нарушается, исчезает, и вот уже удивлённый соперник сбит с ног и грохается на землю.
Большинство борцов извлекают урок из первой же схватки и перестают недооценивать врага или доверять ему. Антоний урока не извлёк.
Недооценка и доверие стали гвоздями в крышке его гроба.
34
Наверное, это было в июле или, может быть, в августе в год смерти Цезаря. Я провёл день в Неаполе и только зашёл в книжную лавку Деметрия недалеко от Гончарного ряда, как столкнулся с темноволосым мальчиком, который как раз выходил оттуда, нагруженный книгами. Я рассыпался в извинениях.
— Всё в порядке, — сказал юноша. — Это моя вина. Как всегда, в жуткой спешке. Папа говорит, что так я скоро на обратном пути встречу самого себя.
Я поднял упавшую на мостовую книгу и взглянул на заголовок: «Сатиры» Гая Луцилия[145].
— Интересный выбор, — заметил я, протягивая ему книгу. Луцилий не был модным писателем. Его «Сатиры», написанные около века назад, были смешанным собранием латинских гекзаметров — живые, лёгкие стихи в старой грубоватой манере, но косматые и костлявые, как мул грузчика. Я удивился, что они нашлись в лавке Деметрия.
Мальчик улыбнулся:
— Мне он нравится. У него есть собственный голос. Римский, не греческий. Иногда мне хочется подправить его слог.
Он не хвастался, а просто констатировал факт. Я поймал себя на том, что улыбаюсь ему в ответ.
— Значит, ты поэт? — спросил я.
— Нет ещё.
— Учишься здесь в школе?
Он рассмеялся.
— Нет, — сказал он. — В Риме. Или, вернее, учился до прошлого года.
Тут я заметил, что он был старше, чем я думал, — по меньшей мере лет семнадцати или восемнадцати, но уж очень маленький для своего возраста. Я снова извинился.
— Не стоит, — ответил он. — Очень многие так ошибаются. Я привык.
Мы не заметили, как вновь очутились в лавке. Деметрий, толстый, лысеющий одноглазый грек, разговаривал с надсмотрщиком над рабами-переписчиками. Он хотел подойти к нам, но я жестом отослал его обратно.
— Ты надолго в Неаполе? — спросил я.
— Всего на несколько дней, я навестил дядю. Вообще-то я еду учиться в Афины.
Это заинтересовало меня ещё больше. Афины были — да и сейчас тоже — местом, куда отправлялись юноши из хороших семей (и с большими доходами), чтобы завершить своё образование. Этот молодой человек вряд ли был из них. Его одежда была недорогая, хотя и приличная, и, судя по его речи, я бы подумал, что он провинциал, принадлежащий к среднему классу, не выше. Он заметил моё плохо скрытое изумление (это был очень наблюдательный паренёк) и снова засмеялся.
— О, я не аристократ, — сказал он. — У дяди гончарная лавка через несколько домов отсюда. А отец — бывший раб.
Я покраснел, чувствуя, что, наверно, обидел его, но, похоже, он не придал этому никакого значения. Сомневаюсь, что я когда-нибудь встречал кого-либо, обладающего такой же выдержкой.
— Мой дед тоже был гончаром, — нашёлся я.
— Правда? Здесь, в Неаполе?
— Нет, в Мантуе. Ребёнком я всё время играл у него в лавке.
— А я до сих пор это делаю в лавке дяди Тита. Это доводит его до бешенства.
Теперь была моя очередь рассмеяться. Его наивная откровенность после утончённой беседы Сирона или Парфения была освежающей. Она немного напоминала мне Валерию.
Молодой человек поудобнее переложил под мышку связку книг.
— Пожалуй, я пойду. Дядя, наверно, недоумевает, куда это я запропастился. — И тут его осенило: — Слушай, а почему бы нам не пойти вместе и не выпить немного вина? Если, конечно, ты не слишком занят.
Я колебался. Я нелегко сходился с людьми и уж конечно не через случайные знакомства. С другой стороны, дела я закончил — к Деметрию я забрёл просто так, поглядеть, — было жарко и до завтра я был свободен. И к тому же мне было любопытно.
Юноша заметил мою нерешительность.
— Но конечно, у тебя есть ещё чем заняться, — вежливо проговорил он. — Теперь моя очередь принести свои извинения.
Это решило дело.
— Не стоит, — ответил я. — Буду рад. — Я протянул ему руку. — Публий Вергилий Марон.
— Квинт Гораций Флакк, — представился он.
Я словно вновь шагнул в мир своего детства с его серовато-коричневыми красками и густыми запахами земли. В переднем углу лавки работали два раба. Когда мы вошли, они подняли головы. Гораций помахал им, и они улыбнулись в ответ. Шлепок мокрой глины о рабочий стол, щёлканье и жужжание колеса приветствовали меня, как старые друзья, нашёптывали мне, словно добрые духи. Стало покалывать пальцы, будто вновь ощутившие просачивающуюся сквозь них глину и дедушкины руки, прижимающие мои ладони. Знаю, что это звучит странно, но на какое-то время я испытал почти невыносимое чувство потери, утраченной простоты, и на глаза навернулись слёзы. Если бы тот, кто сейчас отдёрнул в задней части лавки грубую занавеску и вышел нам навстречу, стирая с рук глину, оказался моим дедом, я бы не удивился, а был бы только благодарен, словно меня за что-то (не спрашивайте, за что и почему) простили.
— Дядя Тит, это Вергилий, — произнёс Гораций. — Его дед был гончар в Мантуе.
Он и представил меня верно, самым подходящим образом. Не «Мы налетели друг на друга в книжной лавке Деметрия», а «Его дед был гончар». Я пожал старику руку.
— Рад с вами познакомиться, сударь, — поздоровался я.
— Он немножко глуховат, — сказал Гораций.
— Глупости! — Дядя пододвинул табуретку. — Садитесь, господин, дайте ногам отдохнуть. Я принесу вам вина.
Я был рад присесть. Рядом с ними обоими я чувствовал себя неуклюжим великаном. Старик был не намного выше своего племянника, такой же пузатый, как собственные кувшины для масла, с абсолютно лишённым волос черепом, который блестел, словно отполированный. Он вновь исчез за занавеской.
Я наблюдал, как один из рабов — судя по внешности, родом из Северной Греции и такой же старый, как его хозяин, — кинул на круг ком глины и из него получился такой же горшок, какой я помнил по дедовой лавке. Занавес опять разъехался, и появился старик. Он принёс поднос, нагруженный кувшином с вином и кубками, хлебом, оливками в собственном соку и овечьим сыром, и поставил всё это на пол рядом со мной.
— Ничего особенного, — сказал он, — но сыр хороший. Угощайтесь.
Я попробовал кусочек. Он был острый и имел резкий привкус — настоящий деревенский сыр, такой же, как мы всегда делали у себя на ферме.
— Ты тоже налетай, Квинт, — обратился старик к Горацию. — В Афинах тебе не найти такого сыра.
— Когда ты уезжаешь? — спросил я.
— В конце месяца. — Гораций налил себе ещё вина и сделал длинный глоток.
— У кого ты учишься?
— У Феомнеста и Кратиппа.
144
Образ жизни, условия существования. Здесь: способ мирного сосуществования (лат.).
145
Гай Луцилий (ок. 180—102 до н.э.) — римский поэт. Написал 30 книг сатир. Тем самым он открыл новую форму художественного освоения действительности. Сатира использовалась им для обличения отрицательных явлений в политической и общественной жизни, причём поэт не страшился употреблять резкие слова в адрес конкретных должностных лиц. Порицал зарождающуюся у знати любовь к роскоши, суеверию. Впервые в римской литературе в его поэзии появляются путевые заметки, изложенные стихотворным письмом. Своеобразие поэзии Луцилия — в точном воспроизведении бытовых реалий и в сочном юморе. Луцилий оказал значительное влияние на Горация и римских поэтов-сатириков более поздних поколений.