Я, Вергилий

Поллион исправился ближе к концу марта. Он решил не устраивать официального обеда, за что я был ему благодарен: среди такого благородного общества мой язык совершенно бы меня не слушался и превратил бы вечер в пытку. Вместо этого он просто пригласил меня «поболтать с несколькими приятелями» — довольно заманчивая перспектива (ибо я знал, кто будут эти приятели).

Дом Поллиона стоял на склоне Палатина[89], недалеко от того места, где жил Цицерон; это одна из самых привилегированных частей города. Раб, открывший дверь на мой стук, важно выслушал мои невнятные извинения (по внешности его можно было принять за профессора риторики) и провёл меня через богато обставленный вестибюль в столовую. Он распахнул полированную кипарисовую дверь и доложил обо мне.

Со стола было убрано всё, кроме нескольких ваз с весенними цветами и великолепным греческим серебряным сосудом для вина с подходящими кубками. На ложах возлежали сам Поллион, два мужа постарше и юноша примерно моего возраста или даже моложе.

   — Вергилий! Рад, что ты наконец выбрался! — улыбаясь, приветствовал меня Поллион, пока я неуверенно топтался у порога. — Входи же, ложись вон там, рядом с Галлом, — он указал на молодого человека на ложе слева, — и я представлю тебя всем.

Он говорил по-гречески, и я понял, что это было данью уважения старшему гостю. Возраст Парфения приближался к пятидесяти годам, он был изящно и аккуратно одет, носил тщательно подстриженную греческую бороду, кожа сильно умащена. Я знал, что это был крупнейший из современников знаток Каллимаха.

   — Вы ещё не знакомы с Кальвом, не так ли? — спросил Поллион, когда я почтительно поздоровался с Парфением. — Гай, это юный Вергилий Марон, который так восхищался твоими стихами.

Кальв протянул мне руку.

   — Очень рад познакомиться с тобой, Вергилий. Всегда счастлив встретить человека, обладающего хорошим вкусом.

Я улыбнулся.

Если Кальв решил очаровать вас, то удержаться от улыбки невозможно. Это был совершенный пример торжества характера над внешностью. Маленький, почти лысый (хотя ему едва перевалило за тридцать), с неправильными чертами, он тем не менее более, чем кто-либо другой в Риме, пользовался успехом, особенно у женщин.

Остался молодой человек непосредственно справа от меня. При ближайшем рассмотрении оказалось, что он даже моложе, чем я думал, — наверно, лет шестнадцати или семнадцати, — но не по годам раскованный и чувствующий спокойную уверенность в себе — качество, которому я завидовал.

   — Корнелий Галл[90], — завершил представления Поллион. — Сын моего друга из Фрежюса, учится в Риме.

Фрежюс — это в Галлии, по ту сторону Альп. Теперь понятно, почему у него рыжие волосы и зеленоватые глаза.

Мы обменялись рукопожатиями.

   — Приятно познакомиться, — сказал я. — Ты здесь уже давно?

   — Всего несколько дней. Пока ещё только устраиваюсь. — Его греческое произношение было лучше, чем моё. В Марселе[91], конечно, полно греков, но у него, должно быть, был отдельный учитель. Значит, он из богатой семьи, хотя и провинциальной.

   — Немного вина, Вергилий? — Поллион сделал знак рабу, и тот тут же принёс мне кубок.

   — Чуть-чуть, пожалуйста. В основном чтобы была вода.

   — Оно не крепкое, — засмеялся Поллион. — Не волнуйся, тебя не на пьянку пригласили.

   — Трезвенник, — одобрительно кивнул Парфений. — Это хорошо.

   — А по мне, — проворчал Кальв, — разбавлять вино — просто кощунство. Особенно такое, как подал ты, Поллион. — Он обернулся ко мне: — Между прочим, не тебя ли я не так давно видел в суде? Дело Альбина?

Я покраснел и пробормотал что-то вроде того, что это было не самое удачное выступление. Он отмахнулся от моих извинений.

   — Просто нервы малость расшалились. С каждым такое может случиться в первый раз. — Он подмигнул Парфению. — Даже трезвенники любят Демосфена[92], а? А если он смог справиться, Вергилий, то, значит, и ты сможешь.

   — Даже и пытаться не буду, — сказал я. — Я не создан для юриспруденции. Или для политики.

   — Попробовать всё-таки стоит, — нахмурился Кальв. — Аристотель был прав. Человек — животное политическое. Поэзия — это всё хорошо, но совершенный человек должен интересоваться и общественными делами. Ты согласен, Поллион?

   — Абсолютно. — Поллион протянул свой кубок, чтобы его наполнили. — Если человек сам не вмешивается в политику, то всё равно, хочет он того или нет, политика затягивает его. К тому же это его гражданский долг.

   — Это говорит стоик[93], — улыбнулся Парфений. — Но если наш юный друг больше склоняется к эпикуреизму[94], то я одобряю его выбор. Для философа — или поэта — лучше держаться от политики подальше. Слишком много политики и слишком мало философии — вот что привело Рим к погибели.

   — Тогда как обратное привело к гибели Грецию? — Это уже Кальв. Все засмеялись. — Философия — это одно дело, но если Вергилий хочет вдобавок быть ещё и поэтом, то должен получить драгоценную поддержку ваших друзей-эпикурейцев.

   — Ну, вряд ли это справедливо, — пробормотал Парфений. — Мы же совсем не против стихов, но только не в философии и не в науке, здесь больше подходит обычная проза.

   — И значит, ты бы назвал Лукреция[95] прозаиком? — озорно спросил Кальв. Поэма Лукреция «О природе вещей» была одновременно и блестящим образцом эпикурейской философии, и захватывающей дух поэзией.

Парфений насупился.

   — В этом есть свои достоинства, — сказал он. — Но сам поэт признавал, что он просто подсластил пилюлю. И умер он сумасшедшим. Вряд ли это тот человек, кому стоит подражать.

Поллион повернулся к Галлу.

   — А ты как думаешь? — спросил он. — Должен поэт заниматься политикой или нет?

Будь я на месте Галла, то покраснел бы от смущения и, стремясь не оскорбить ничьи чувства, начал бы заикаться и всё время противоречил себе; но Галл отнёсся к вопросу совершенно спокойно и выдержал необходимую паузу для размышления.

   — Я думаю, вот вы сами, сударь, и вот Азиний Поллион — какие ещё нужны доказательства?

Кальв поперхнулся от смеха.

   — В самом деле, прелестный комплимент, — проговорил он.

   — Я полагаю, всё-таки можно различить человека и его искусство, — сказал Парфений. — Поэзии, как таковой, нет места в политике, коль скоро она действует на чувство, а не на разум.

   — Однако вы, сударь, сами сказали, что Лукреций просто подсластил философскую пилюлю, — улыбнулся Галл. — Сколько народу ему удалось склонить своей поэмой к эпикуреизму? Пациент охотнее пойдёт к врачу, который подслащает своё лекарство мёдом, чем к тому, кто этого не делает.

   — Но только в том случае, если его лекарство действует!

   — Вот, — сказал Поллион, — в этом-то вся соль. Для того чтобы поэт имел право проповедовать, должно быть истинно то, чему он поучает. Но кто это решает?

   — Вот именно, — подхватил Парфений. — Поэты вообще обладают слишком опасной силой, чтобы позволять им вмешиваться в философию и политику. Поэт, который проповедует то, что не может быть оправдано, или подпирает прогнивший режим, убеждая своими стихами, что это рай на земле, — продал свою душу и заслуживает проклятия.

Галл засмеялся и обернулся ко мне.

   — Плохи наши дела, Вергилий, я имею в виду молодых поэтов, — сказал он. — Похоже, что ты прав, сторонясь политики. Соблазн продать свои услуги может оказаться слишком велик.

Потом разговор перешёл на другие темы, но я о нём не забыл. Наверно, если бы мы с Галлом послушались совета Парфения и держались от политики подальше, всё могло бы закончиться совсем по-другому. Для нас обоих.

89

Палатин — самый знаменитый из семи римских холмов, древнейшая обитаемая часть Рима. В императорское время на Палатине были возведены дворцы Августа, Тиберия, Калигулы и др.

90

Галл, Гай Корнелий (69/68—26 до н.э.) — римский поэт, полководец и политический деятель. Известен четырьмя книгами элегий о своей возлюбленной Кифериде (которую называл в стихах Ликоридой). Стал творцом жанра любовных элегий у римлян.

91

Марсель — современное название древней Массилии (или Массалии) — греческой колонии в Галлии.

92

Даже трезвенники любят Демосфена, — Намёк на то, что выдающийся оратор был увенчан золотым венком на празднике Великих Дионисий, посвящённом греческому богу виноградарства и виноделия Дионису.

93

Стоики — последователи философской школы Стои. Жизненным идеалом стоиков являлись невозмутимость и спокойствие (отсюда выражение «стоическое спокойствие»). В центре стоицизма находится идея всеобщей предопределённости, вера в провидение, что вело к фатализму.

94

Эпикуреизм — учение древнегреческого философа Эпикура (342 или 341—271/270 до н.э.), который основал в Митилене философскую школу, получившую название «Сад Эпикура». Его учение о природе направлено на организацию практической деятельности, которая должна освободить людей от суеверий религии и страха смерти. Цель человеческой жизни, по Эпикуру, — удовольствие, но оно трактуется не только как чувственное наслаждение, но и как избавление от физической боли, беспокойства души, страданий, страха смерти и оков принуждения. Эпикур проповедовал жизнь в укромном месте в тесном дружеском кругу, неучастие в государственной жизни. Для духовных наслаждений необходимо быть добродетельным, чтобы быть добродетельным, надо быть мудрым. Привычная вера в бога — отвергалась; по Эпикуру, боги — блаженные существа, которые живут в «междумириях» и ни во что не вмешиваются. В школе Эпикура обучались даже женщины и рабы.

95

Лукреций Кар (ок. 96—55 до н.э.) — поэт и философ-материалист, последователь учения Эпикура. В поэме «О природе вещей» он излагает основы философской системы Эпикура. Лукреций поставил своей целью распространить учение Эпикура, которое могло бы помочь человеку достичь душевного покоя и невозмутимости, избавить его от страха перед болезнями и смертью. В отличие от Эпикура Лукреций проявлял интерес к общественно-политической жизни, клеймил позором упадок нравов высших слоёв и отвергал войну с её ужасами, которые только усугубляются по мере развития материальной культуры и техники.