Гёте

Пальба продолжалась до вечера. «В час пополудни, — пишет Гёте, — после короткого перерыва выстрелы возобновились с большей силой; поистине земля дрожала, а между тем не было заметно никаких перемен в положении войск. Никто не знал, чем это кончится». Вот в эти-то минуты Гёте захотел испытать себя, увериться в своей душевной силе и власти над нервами. Он слышал разговоры о «пушечной лихорадке». Сумеет ли он избежать её? Как в те времена, когда он, чтобы отучить себя от головокружений, поднимался на страсбургскую колокольню, он решил проверить своё мужество на деле. Почему ему не подъехать к месту обстрела артиллерией? Он решительно двинул лошадь к Трактиру Луны. Ядра падали здесь и там среди развалин, разбитых черепиц, рассыпанных снопов. Наедине с самим собой он спокойно смотрел, как осколки окружают его, падают вокруг в мокрую землю. Его охватывал жар, будто из горна, но он заметил, что пульс его бьётся ровно.

Наступил вечер. Непоколебимые войска Дюмурье не двинулись с места. Это было поражением прусской стратегии: наступление Брауншвейга не увенчалось успехом. Его войска сбиваются на флангах, и он неуверенно отступает. На лицах появляется разочарование. Образуются небольшие группы офицеров; спрашивают Гёте, что он думает о происходящем. «С этого места и с этого дня, — отвечает он, — начинается новая эпоха мировой истории, и каждый из вас может сказать: и я был при этом». Сражение кончилось без больших потерь, но поэт правильно предугадал его не поддающиеся учёту последствия: в этот день старая Европа склонила оружие перед новой.

Прусская штаб-квартира отодвинулась к северу, и целая неделя прошла в переговорах с Дюмурье. Дождь, грязь, лихорадка, дизентерия, неудачи побеждали упорство. Только Гёте не терял чувства юмора: 25 сентября он писал герцогине Амалии, что их всех покинул Юпитер, так как этот бог и в прямом и в переносном смысле не более как санкюлот. Лили бешеные дожди, но не было воды, годной для питья. Чтобы приготовить чашку шоколада, слуга Гёте собирал дождевую воду, капавшую с верха кареты. Солдаты брали воду в лужах, в колеях, в следах, оставленных лошадиными копытами. Лошади гибли от болезней и ран, и их раздувшиеся трупы отравляли воздух равнины. Гёте описывает лошадь, валяющуюся у края дороги с распоротым брюхом; передние ноги её запутались во внутренностях. Повсюду зрелище отчаяния и поражения! Не хватает хлеба. Оба молодых крестьянина, которых поэт реквизировал вместе с их упряжью, чтобы везти его карету, сбежали, не вынеся голода. Солдаты пробирались к французским передовым линиям, чтобы выпросить чего-нибудь съестного. Топтались в вязкой и ледяной грязи, а — верх иронии! — приказ высшего командования предписывал войскам наполнить мешки мелом Шампани для чистки и наведения глянца на снаряжение. Такая необдуманность вызвала горькие насмешки и глухое недовольство. В войсках нарастало гневное возмущение.

Наконец 29 сентября началось отступление по линии Турб, Сен-Жан, Лаваль, Варгмулен, Рувроу — угрюмый переход через нищие селения, имена которых вновь всплыли в последнюю войну. На этот раз Гёте верхом шёл с боевым обозом. Что сделают французы? Им теперь было бы легко нагнать колонну. В первый вечер лагерь под прояснившимся небом был окутан прозрачным и безмятежным миром. Луна озаряла лежащих людей, лошадей, снопы — всё одевала белизной. Нет ничего более волнующего, чем отдых вблизи опасности, чем глубокий покой в объятиях коварной ночи. Но неприятель их не преследовал, и прусские войска беспрепятственно дошли до обоих мостов, переброшенных через Эн. Артиллерия, пехота, кавалерия проходили печально. Наследный принц и принц Людовик-Фердинанд Прусский остановились около Гёте, и он поделился с ними чечевичной похлёбкой. «Вдали показался король со своим генеральным штабом. Он помедлил несколько перед мостом, точно собирался с мыслями и обдумывал положение, потом последовал за своими войсками. У другого моста показался герцог Брауншвейгский — и этот колебался... и этот переехал мост».

Поражение было признано. Какое унижение на всех недавно ещё сиявших лицах! Едва перешли у Гранпре Аргон, как опять яростно полил дождь. В Сиври, около Бюзанси, разместились по квартирам. Какой уютной и гостеприимной казалась каждая избёнка! Ах, эти французские крестьяне жили и питались куда лучше тюрингских: кухня выложена кирпичом, высокая печка с заслонкой и крючьями для котлов, ящики для соли по бокам, блестящая утварь, светлые тарелки на дубовом поставце, а посредине стола, приготовленного для приёма национального супа с капустой, большая чашка, наполненная белым хлебом. Гёте не мог достаточно налюбоваться на все эти чудеса!

Однако надо было идти дальше под всё не прекращающимся проливным дождём. На этот раз в происшествиях не было недостатка. Лошади падали в скользкой грязи. Повозки опрокидывались. Приходилось оставлять столы, стулья, походные печи. Как везти столько экипажей, когда лошади буквально таяли. В этом разгроме Гёте потерял из виду свою прекрасную богемскую карету. Неужели он так и не найдёт её и, главное, рукописи в ней? Армия с трудом поднималась вдоль Мааса, по левой стороне от Дюна до Вилона. «Мы как раз проходили по самым болотистым местам, когда нам объявили, что герцог Брауншвейгский идёт следом за нами. Мы остановились и почтительно приветствовали его. Он остановился совсем близко от нас и сказал мне: «Мне очень жаль, что и вы попали в это неприятное положение; но, с другой стороны, я счастлив, что ещё один свидетель, при этом просвещённый и заслуживающий доверия, сможет подтвердить, что мы побеждены, но не неприятелем, а стихией». Гёте низко поклонился, но едва ли был вполне согласен с ним.

В Вилоне армия перешла Маас, потом вдоль правого берега поднялась до Консенвуа. Отвратительная погода свирепствовала. Дизентерия косила солдатские ряды. Ни крыши, ни соломы для ночлега. Ложились на промокшую голую землю. Карл-Август отправил своего заболевшего камергера в придворном дормезе в Верден и убедил Гёте ехать с ним. Впрочем, поэт по дороге нашёл свою карету и уже в ней продолжал последнюю часть отступления.

Этен, Спенкур, Лонгюйон, Лонгви, Арлон, Люксембург... Эти конечные этапы были не легче. Надо было теперь идти среди обозов и госпитальных повозок, наполненных больными, которые эвакуировались из Вердена. Почти не двигались. Беспорядок был неописуемый. Падала ли изнурённая лошадь — разрезали постромки, отбрасывали в сторону телегу, и следующая повозка проходила по животному, раздробляя его кости. Голод был так силён, что начинали разделять на части и есть дохлых лошадей. На площади Этена была страшная толчея. Военные, больные, горожане, всякого рода пешеходы теснились между всевозможными повозками. Фуры с багажом, телеги с боковыми решётками, кареты эмигрантов смешивались в одну кучу с реквизированными стадами. Чтобы найти для Гёте ночлег, гусар, служивший ему проводником, выдал его за зятя прусского короля; эта хитрость доставила поэту жареную баранину и белый хлеб, зато и неотступные мольбы обобранных и лишённых скотины крестьян.

Выглядел Гёте, впрочем, далеко не блестяще и сам испугался, когда в зеркале хозяина увидел себя — похудевшего и растрёпанного. Длинные волосы, которые он уже несколько недель не завивал, «трепались по плечам, как спутанная кудель». Дико растущая борода делала его худое лицо суровым и увядшим.

Через три дня после проезда Гёте, 16 октября, один из эмигрантов, чьи изломанные погребцы и разбросанные колоды карт попадались поэту вдоль всей грязной неровной дороги, — один из этих эмигрантов мучительно тащился по дороге из Лонгви в Арлон. Раненный при осаде Тионвилля, измученный лихорадкой и подхвативший оспу, кавалер де Шатобриан выглядел, пожалуй, хуже советника Гёте. Замечательное сходство судеб! Немногого не хватило, чтобы Рене встретился с Вертером!

В то время как один из них свалился без сил у края дороги и, «сунув под голову мешок с рукописью «Аталы» и бросив костыль», ждал неминуемой, казалось, смерти, другой в Люксембурге в уютной комнате распаковывал свой сундук и извлекал из него «Теорию красок».