Страница 79 из 86
— Уберите, ради Бога, эту девчонку! У неё получается какая-то пародия! Отдайте роль другой актрисе.
Все на сцене умолкли; несколько актёров выглянули из-за кулис.
— Что? — Этот вопрос задал режиссёр. Уперев руки в бедра, он смотрел со сцены на Ги. — Что вам не нравится?
— Почему она выкрикивает реплики так, будто стоит на вершине горы, размахивая флагом?
— Потому что я велел произносить их так. Кто вас спрашивает, месье? — Они злобно глядели друг на друга. — И прекратите наконец свои придирки!
— Это как-никак моя пьеса.
— Да, но ставлю её я.
— С моего разрешения! И если не можете...
Ги был готов взорваться. Он увидел, как быстро пробирается к нему вдоль кресел Норман, отмахнулся от его назойливого, умиротворяющего шёпота. Ну хорошо, он не знаток театра — пока. Для него это новая область. Но режиссёр — самоуверенный дурак, и спектакль с треском провалится. Девица принялась декламировать снова. Внезапно Ги стало душно. Он протиснулся мимо Нормана.
— Оставайтесь и смотрите, если можете. Я не могу.
До премьеры, назначенной на четвёртое марта, оставалась неделя. Ги не знал, как пережить эти дни. Эрмина писала из Канна: «Почему я не вижу тебя здесь? Где ты? Чем занят?» Он ответил: «У меня в голове столько больных мест, что, если какая-то мысль шевельнётся, мне хочется вопить. Доктор Дюма говорит, что у меня плохой желудок. Но я думаю, дело всё в моём сердце, гордом и стыдливом, том старом человеческом сердце, над которым мы смеёмся, но которое бьётся и болит, и боль его отдаётся в голове. Все думают, что я один из самых равнодушных людей на свете. Думаю, что я скептик, а это не то же самое; скептик потому, что вижу ясно. И глаза мои говорят сердцу: «Прячься, старина, ты смешон». И оно прячется».
Головные боли у Ги не ослабевали, глаза зачастую болели так, что он не мог читать, память иногда отказывала. Каждая написанная страница была покрыта помарками и кляксами. А врачи, врачи — все были откровенными, уверенными и даже ненадолго успокаивали его.
Но перед премьерой ему внезапно стало лучше. Боли прекратились, чувствовал он себя бодро. Мари настояла, чтобы он взял ложу, и привела Казн д’Анверов с большой компанией. Ги рассадил их и, сам стоя за креслами, смотрел спектакль. Театр был переполнен разряженной публикой. Поначалу пьеса шла неровно, и тишина в зале ужасала Мопассана. Но постепенно после некоторых реплик стали раздаваться негромкие аплодисменты. Теперь, при зрителях, несдержанная девица казалась спокойнее, поведение её — более соответствующим роли. После первого действия зрители бурно зааплодировали. В фойе Ги обступили.
— Дорогой мой, это великолепно.
— Браво, Мопассан. Если дальше пойдёт не хуже, это успех.
— Ги, да, да! — Смеющаяся Мари взяла его за руку.
— Это что? Новый Дюма? — Ему улыбался Артур Мейер, неизменный посетитель премьер. — Первый акт хорош, это бывает реже, чем вы думаете. Надеюсь, весь спектакль будет держаться на этом уровне.
И спектакль держался. Ги следил с нарастающим волнением, как пьеса захватывает зал. Сцена смерти в последнем акте была сыграна замечательно. После занавеса зрители поднялись и со слезами на глазах принялись аплодировать. Ги сам чуть не плакал. Он чувствовал, что выдержал ещё одну борьбу, справился с осаждающими его несчастьями. Потом на сцене произошёл волнующий эпизод. Друзья окружили его, поздравляли, целовали, жали руки. Режиссёр, пожимая ему руку, смеялся. Это был триумф. К нему подошла Мари.
— Буду ждать тебя на улице Боккадор.
— Хорошо. — Он поцеловал ей руку. Такой красивой она ещё не бывала. — Через сорок минут.
И с трудом выбрался из восторженной толпы.
Мадам Кан дожидалась его. Франсуа приготовил ужин для двоих.
— Мари...
Они чокнулись бокалами с шампанским и улыбнулись друг другу.
— Мы теряли друг друга, правда ведь?
— Да. Теперь мы снова вместе, Ги.
— Ты просто чудо.
— А ты опять добился успеха, — сказала она с лёгкой иронией; Ги не обратил на это внимания.
Мари осталась на ночь. Ги никогда не желал её так сильно. Она отвечала ему такой же страстью, и он чувствовал, что у неё нет больше той сдержанности, что настораживала его.
Потом в тихий ночной час Ги проснулся. Мари спала рядом. Догорающий в камине огонь бросал лёгкий отсвет на её лицо и плечи. Он поднялся и надел халат. Встал, глядя на неё. Эту женщину он любит. И всё же... и всё же...
За спиной маячила тень одиночества, близкая, неуловимая. Ги набрал воздуха в лёгкие, задержал дыхание и напряг мышцы. Почему, почему? Жизнь его была полной — и всё же в ней недоставало главного.
— Ги. — Мари открыла глаза и смотрела на него. — Что случилось?
Он лёг на спину рядом с ней. На неё он не глядел.
— Мари, тебе знаком этот голос? Что бесконечно звучит в глубине сердца, тихо и мучительно, не давая покоя, укоряющий нас за всё, что мы сделали и чего не сделали? Голос смутного раскаяния, сожаления о невозвратном, об ушедших днях, о встреченных женщинах, которые могли полюбить тебя, голос пустых успехов и тщетных надежд? Голос того, что проходит, пролетает, обманывая тебя, того, чего не достиг, чего не достигнешь? Негромкий голос, вопиющий о пустоте жизни, тщетности усилий, бренности плоти?
Он твердит мне обо всём, что я хотел любить, чего смутно дожидался, о чём мечтал, что хотел увидеть, понять, познать, вкусить, обо всём, чего мой ненасытный и слабый дух касался с тщетной надеждой, обо всём, к чему я хотел воспарить, но меня удерживали цепи невежества.
Да, я жаждал всего и ничего не добился. Мне были нужны энергия всего человечества, весь его разум, все способности, все силы и тысяча жизней в запасе, потому что у меня неистощимая жадность ко всему, ненасытная любознательность, а я вынужден смотреть на все явления жизни, не понимая в сущности ни единого.
Ги вновь охватило неодолимое желание уехать, сняться с места, двигаться и двигаться, всё равно куда.
— Франсуа, укладывай вещи!
Они поехали на юг, чтобы отправиться на яхте в Испанию, в Валенсию, а потом в Танжер. В Ницце, где мадам де Мопассан жила на своей новой вилле, они экипировались к дальнему путешествию. Ги нетерпеливо расхаживал по палубе, а Бернар, шкипер «Милого друга», и его зять Раймон ходили к агенту по снабжению судна и обратно, устанавливали новый компас, новые навигационные фонари, готовили паруса и снасти. Однажды он отправился в город, купил несколько американских винтовок, новые карты и инструменты. Они подняли якорь, пришли при попутном ветре в Марсель и застряли там. Неделю они праздно торчали в порту, каждое утро Франсуа видел, как его хозяин уходит к берегу и возвращается в нерешительности. В конце недели они вышли в море и пошли вдоль побережья. Бернар и Раймон не спрашивали куда, Франсуа тоже.
Канн — там Эрмина! Ги сошёл на берег и отыскал её виллу на набережной.
— Ги, вот так сюрприз! Я думала, ты воюешь с директорами театров.
— Не желай мне этого.
Она сидела на веранде в пеньюаре, хотя время близилось к полудню; волосы её были распущены. Ноги обнажены. И Ги догадался, что у неё есть мужчина, возможно, он где-то в комнатах, возможно, куда-то ушёл. Догадался, что у Эрмины роман. Ему была прекрасно знакома эта пресыщенная, ленивая, небрежно-чувственная поза влюблённой женщины. Он ощутил укол ревности. Что ж, это её право. У каждого из них своя жизнь. Он не мог иметь к ней претензий...
Они разговаривали, сидя на испещрённой тенями веранде.
— Останешься здесь, Ги? Знаешь, сюда собрались все — похоже, город переполнен эрцгерцогами, герцогами и прочей светской публикой.
— Тогда, видимо, не останусь.
— Жаль. Помнишь, как мы посмеивались над ними?
Утрата, пусть даже временная, тех, кого любишь, ранит очень больно. Он и она сидели, разговаривали, однако были не вместе до той поры, пока новый роман Эрмины не кончится, и они возобновят свои отношения как ни в чём не бывало.