Страница 67 из 86
Ги написал Мари пылкое послание, в котором изливал свои чувства; она ответила уклончивым письмом, пришло оно с запозданием на десять дней. На конверте стоял штемпель Канна. Ги представил себе её в том же окружении, в каком видел раньше. На другой день он поехал с Франсуа в Карфаген, вспоминая Флобера в тот далёкий день в Круассе, когда он с восторгом сказал ему о французском таможеннике, который нашёл «Саламбо» «созданием бесстыдного, растленного, извращённого разума». В ясном воздухе звучало это громкое «П-п-п-п-п-потрясающе!». Однако в Карфагене между редкими камнями росла трава, ничего не осталось от большого дворца Саламбо, платанов и розовых полей.
Погода стояла мягкая, тёплая. Ги поехал на юг, к побережью синего моря, и под солнцем, напоминавшим весеннее, почувствовал себя бодро. Время от времени случались приступы головной боли; холодный душ превратился в необходимость, а в Тунисе, когда Франсуа сообщил о своём открытии туземной бани, поспешил туда и прошёл курс лечения, закончился он массажем, который делал здоровенный негр. Он вертел его, будто невесомого, и под конец сеанса вскочил на стол, схватил Ги за ноги и с огромной силой провёл пяткой по всему позвоночнику!
Ги собирался уехать 1 января 1888 года. Он хотел пробыть за пределами Франции ровно три месяца, дать Мари тот срок, который она просила. Но заставил себя задержаться ещё на неделю до шестого января. Из порта он отправил ей телеграмму: «Приезжаю в среду. Тысяча нежностей. Ги». Их пароход, «Моиз», по пути попал в шторм, однако пришёл в Марсель через тридцать шесть часов.
Парижский экспресс, казалось, еле-еле полз. Во взятый от Лионского вокзала фиакр оказалась запряжена лошадь со сломанным коленом. Ги виделись тёмные глаза Мари, чудился запах её духов. В доме на улице Моншанен его ждала телеграмма. Мари поздравила его с возвращением! Вскрывая телеграмму, он едва не кричал от радости. Телеграмма оказалась из Канна. Она гласила: «Эрве сошёл с ума. Приезжай немедленно. Мама». Ги стоял, держа телеграмму в руке, голубой листок слегка подрагивал.
Ги сел в ночной поезд и долго сидел, глядя на жёлтый квадрат света из вагонного окна, бежавший по берегам реки, краям полей, заборам и выхватывавший из темноты неожиданных ночных чудовищ, Сидел он прямо, неподвижно. Иногда поезд останавливался невесть где, и пассажиры молча ждали, когда он тронется. Потом вновь начинали скрежетать колеса. Станции оглашались чьими-то голосами, заполнялись звуком шагов, на фоне стен проплывали чьи-то головы.
Ги устал, но спать не мог. Волевым усилием он унял приступ головной боли. В тусклом свете веки его жгло. Поезд проезжал полосу дождя, капли стучали по стёклам и скатывались вниз. На рассвете Ги слегка изменил позу. Взошло солнце и осветило холмистую красноватую землю Прованса. Вдалеке синело море.
Вилла, которую мадам де Мопассан снимала на зиму в Канне, стояла далеко от дороги, в тишине и тени деревьев. Улица была пустынна. Ги расплатился с кучером взятого на станции экипажа и вошёл в дом. От кафельных полов тянуло прохладой. Когда слуга взял его чемодан, из гостиной вышла мать.
— Ги. — Он быстро подошёл к ней и поцеловал её. — Получил мою телеграмму?
— Да. Вчера вечером.
Мать испытующе глядела на него. Держалась она спокойно, голос её звучал твёрдо, но за этим самообладанием чувствовались напряжённость и страх. Выглядела она слегка неряшливо, словно спала не раздеваясь.
— Пойдём сюда. — Они вошли в гостиную, и мадам де Мопассан закрыла дверь. Ги с досадой увидел, что комната неуютна, плохо обставлена. — Я не знала, когда ты вернёшься. Хорошо, сынок, что ты приехал быстро.
— Мама...
— У Эрве санитар. Он спокоен, ведёт себя тихо. Врач скоро придёт опять.
Напряжение её выдавало лёгкое подрагивание рук.
— Что произошло?
— Он хотел задушить Марию-Терезу.
— Господи! Она...
— Да, с нею всё в порядке. Они разговаривали о ребёнке. Была суббота; он внезапно пришёл в исступление и схватил её. К счастью, поблизости оказались двое работников. Они увели Эрве, и как только сказали мне об этом, я велела привести его сюда. При враче он сразу успокоился. — Сдержанность её ослабла, голос стал настойчивым, дрожащим, высоким. — Когда увидишь его взгляд, то поймёшь... поймёшь...
Она умолкла.
— Эрве сошёл с ума?
— Это солнечный удар... солнечный удар, Ги. — Она говорила быстро, с какой-то настойчивостью, словно перед ней стоял чужой, от которого нужно скрывать правду. На миг выражение лица матери, тон её голоса напомнили Ги странные сцены в детстве, когда у неё вдруг портилось настроение, она запиралась в тёмной комнате. — Врач нашёл у него воспаление мозговой оболочки. Спроси его. Спроси!
— Хорошо, мама. — Ги взял её за руки, пытаясь успокоить, терзаясь её и своей душевной мукой. Ему хотелось ухватиться за эту же иллюзию, за этот самообман, и он поймал себя на том, что готов принять суждение матери. — Пойду повидаюсь с Эрве. Он не...
— Нет, нет! Открывай дверь и входи, — так же быстро сказала она; между ними установилось какое-то молчаливое взаимопонимание. Она догадалась, что сын хотел спросить: «Он не заперт?» — Комната прямо напротив.
Ги вышел в коридор, на миг заколебался, потом распахнул дверь и вошёл. Эрве сидел за столом, сортируя бумажные пакетики с семенами; они были рваными, и семена просыпались на стол. Несколько секунд он оставался поглощённым своим занятием, потом поднял голову, и лицо его озарилось улыбкой.
— Ги, старина! Вот это сюрприз. — Он подскочил, раскинув руки, и так ударился о стол, что часть семян посыпалась на пол. — Как дела?
Ги крепко пожал руку брату и заставил себя улыбнуться.
— Ничего. А у тебя?
Руку ему удалось высвободить с усилием.
— Так себе. — Эрве пренебрежительно указал на стол. — Вожусь вот с семенами. — Потом оживлённо заговорил: — Знаешь, Ги, в этом сезоне у меня будет две с половиной тысячи корзин мимозы. Две с половиной! Это едва ли не лучший сбор на побережье.
— Правда?
Ги ощутил запоздалое потрясение. Эрве казался совершенно нормальным; галстук его сбился в сторону, в одежде была кое-какая небрежность — но кто обратил бы на это внимание при других обстоятельствах? Он не отводил глаз от брата. Эрве это заметил.
— Что случилось?
— Э... ничего. — Может, врач ошибся? Может, у него в самом деле просто-напросто был солнечный удар? — Эрве, как семья?
— Превосходно, — весело ответил Эрве. — Подожди, увидишь ребёнка. Мария-Тереза клянётся, что он самый забавный во Франции.
Очевидно, он ничего не помнил. Это странное спокойствие пугало больше, чем возбуждение. Ги сказал:
— Ты слишком напряжённо работал. Может, отдохнёшь дома несколько дней, а?
— Нет! — повысил голос Эрве. — Сегодня же вечером вернусь в сад.
— Посмотрим, как будешь себя чувствовать.
— Я здоров! — так же громко произнёс Эрве, и тут из смежной комнаты вышел атлетического вида мужчина в резиновых туфлях. Эрве сверкнул на него глазами и закричал:
— Что тебе нужно?
Мужчина не ответил, но едва заметно подал Ги знак. На миг показалось, что все трое готовы броситься в драку. Потом Ги заставил себя сдвинуться с места, ослабить напряжённость.
— Ладно, старина. — Он подошёл к Эрве и мягко положил руку ему на плечо. — Я буду здесь. Зайду попозже.
Эрве резко повернулся, снова сел за стол и склонился над семенами. Ги вышел, бросив взгляд на санитара; тот стоял молча, не сводя с Эрве глаз. Ги поспешно захлопнул дверь и закрыл лицо руками. Его трясло, сердце неистово колотилось.
Час спустя пришёл врач, невысокий, полный, сдержанный человек, разговаривая, он прижимал подбородок к груди. Делился своими умозаключениями неохотно и держался так, словно в болезни Эрве крылась какая-то тайна, которой родные знать не должны. Он сказал, что Эрве представляет собой опасность и его требуется, не теряя времени, отправить в психиатрическую лечебницу.