Король Парижа

Но вследствие того, что отец отвёл пистолет от уха Гайарде, сыну спустя шестьдесят лет пришлось защищать Дюма от детей Гайарде. К тому времени Дюма-отцу воздвигли памятник, на пьедестале которого выгравировали названия отдельных его произведений, включая «Нельскую башню». Дети Гайарде потребовали, чтобы это название убрали с памятника.

Дюма-сын спас репутацию отца, разослав в газеты следующее заявление: «Нельзя подвергать сомнению тот факт, что мой отец способствовал созданию «Нельской башни», поскольку суд не лишил его большей части авторских прав. Поэтому я намерен пойти на компромисс с наследниками господина Фредерика Гайарде: если они разрешат оставить название пьесы на пьедестале статуи моего отца, то я даю слово, что разрешу оставить название этой пьесы на памятнике, воздвигнутом в честь их отца, ежели таковой будет поставлен».

Маленький Александр, столь отважно защищавший дуэлянтскую славу отца, вновь сделался предметом оскорбительных насмешек, когда Дюма встал в ряды многочисленных защитников герцогини Беррийской, которая после попытки поднять запад Франции на восстание против правительства Луи-Филиппа была заключена в замок де Блэ. Врачи объявили, что герцогиня беременна; тотчас французы разделились на два лагеря — одни признавали беременность, другие нет, — и отсюда последовала настоящая эпидемия дуэлей, аналогичных той, в итоге которой и произошла встреча драгуна Дюма и дочери трактирщика из Виллер-Котре, родителей Александра Дюма-отца.

Однако в дело вмешалась полиция; за всеми теми, кто намеревался драться, денно и нощно велась слежка, так что Дюма ни разу не представилась возможность обнажить шпагу.

В данном случае Дюма не был одинок; но это не мешало тому, что на него лишний раз показывали пальцем как на дуэлянта, не слишком склонного по-настоящему рисковать собственной шкурой.

Глава XXII

АННЕКСИЯ ПРОТИВ КРАЖИ

В коллеже Александру-сыну жилось совсем невыносимо. Мало того, что на Александра науськивал своих дружков его враг Андре, ученики ещё обвиняли мальчика и в том, будто он, по примеру своего отца, списывает домашние задания из чужих тетрадей; Александр чувствовал, что в отношении его подразумевается нечто? чего он не понимал, и тайна эта представляла для него постоянный кошмар. Он не знал, в чём его упрекали, но это, наверное, было что-то чудовищное, ибо другие воспитанники коллежа всегда гнали Александра от себя, сторонились его.

Поэтому мальчик с нетерпением ждал воскресенья, когда можно было отправиться либо к отцу, либо к матери.

Однако и в воскресенье тоже возникали сложности, по-своему гораздо более мучительные, чем в остальные дни недели.

В воскресный день, выслушав с утра пораньше мессу, большинство учеников поджидало родителей, одни из которых приезжали за ними в фиакрах, другие — в простых экипажах, наконец, третьи подкатывали в каретах с кучером и лакеем в ливрее на запятках, на дверцах красовались фамильные тербы.

Александр знал, что в это время на улице, притаившись за углом, где росло дерево, его поджидает мать, закутанная в коричневую шаль. И вопрос, каждую неделю возникавший перед мальчиком, сводился к тому, чтобы узнать, в каком часу он может узреть приезд папы... или, вернее, сколько времени он может заставить ждать мать, продолжая лелеять надежду увидеть папу в его блестящем тильбюри.

По мере того как пробегали минуты, сердце Александра сжималось и от желания побыть с отцом, и от горькой мысли, что мать ждёт его согласия провести день с ней. Эта мысль, которая терзала его, была мучительной, но ошибочной. Он любил отца, он любил мать, но ужас заключался в том, что каждую неделю мальчику навязывали это испытание его сыновних чувств, от чего Александр страдал, будучи не в состоянии понять собственные переживания.

Мука не кончалась и тогда, когда он, потеряв надежду увидеть отца, брал свой узел с грязным бельём и шёл на угол стены к матери. Всем сердцем Александр жаждал, чтобы она обхватила его руками за шею, чтобы любила его такой любовью, которой хватило бы и на неё, и на непришедшего отца. Иногда мать обнимала Александра, но чаще, раздражённая долгим ожиданием, говорила:

   — Ты ведь жалеешь, что твой отец не приехал, правда?

Он не знал, что ответить, и ограничивался поцелуем.

   — Значит, ты хочешь заставить меня поверить, будто меня любишь? — с иронией спрашивала Катрин.

   — Но, мама, конечно, люблю... О, если бы ты знала...

   — Мне было бы легче поверить в это, если бы ты не был таким грустным. Я представляю, как ты радовался бы, если бы приехал твой отец. Я не раз видела, как ты уезжаешь с ним в экипаже. И знаю, у тебя такое выражение лица, как будто пред тобой распахнулись врата рая. А со мной ты всегда печален.

Насколько легче и веселее было с отцом; с ним Александру не надо было напрягаться, чтобы чувствовать себя радостным; тем не менее он всегда испытывал такое чувство, что радоваться ему не следует.

Просто видеть красивое папино тильбюри, чьи колеса и упряжь сверкали на солнце, уже была радость. К тому же папа всегда приветливо улыбался, а рядом с ним сидела красивая дама, чьи пышные юбки свешивались из экипажа; когда она отодвигалась, давая Александру место, он оказывался зажатым между её атласным платьем и вельветовым пиджаком папы: с одной стороны веяло ароматом ландыша, с другой — запахом одеколона.

И папа сразу передавал ему поводья; в одну секунду лошадь поворачивала, рысью пробегала по улице, и Александр слишком поздно вспоминал, что они проехали угол, за которым пряталась мать, а он даже не взглянул в её сторону.

Ведь папа уже рассказывал что-то захватывающе интересное, и было — увы! — слишком поздно менять выражение лица; но в душе само воспоминание о тёмной фигурке, притаившейся за углом стены, было столь мучительным, что Александру казалось, будто ему на грудь наступили тяжёлым каблуком.

Эти воскресенья имели трагическую подоплёку, несмотря на то, приводила его мать к себе в комнатку или отец привозил в свою новую квартиру либо на улицу Блё, либо на Шоссе д’Антен.

Ещё больше положение осложняло грязное бельё. Александр, естественно, не приносил его отцу, но, даже если он покидал коллеж с отцом, мать говорила сыну:

— Если ты выезжаешь с твоим отцом, то всё равно можешь отдавать мне грязное бельё. У меня хоть что-то от тебя останется.

Но и когда он шёл к матери, та настаивала на том, чтобы самой нести узел с грязным бельём, уверяя, что привыкла таскать тяжести. Потом, когда они приходили домой, Катрин заставляла Александра раздеваться, чтобы почистить и починить всё, что было на нём; он очень старался не раздеваться догола, чтобы мать не заметила его ссадин и синяков, ибо начинались бесконечные расспросы, если она их видела.

Мать слишком явно обнаруживала свою горечь, чтобы проведённый в её обществе день мог стать приятным; ведь она начинала его со слов:

   — Ты опять вынужден провести воскресенье со мной, а не с твоим отцом. Жаль, ведь я скучная. Со мной, тоска зелёная. Проделывать забавные штуки, как твой отец, я не умею. Я умею лишь стирать и шить.

Мать создавала вокруг себя такую гнетущую атмосферу, что Александр обедал без аппетита и возвращался в коллеж с головной болью даже тогда, когда они вдвоём были на прогулке в Сен-Клу или ходили в Зоологический сад.

С отцом жизнь менялась до такой степени, что Александру казалось, будто он попал на другую планету. Это была то поездка на охоту, то визит к друзьям отца. Иногда они обедали в ресторане, где все знали Дюма и за каждым столиком слышался смех.

   — Ха-ха! Ты понял, кто такая эта особа, мой милый? Она слишком добра ко всем! Ну нет, ты это поймёшь позднее... Ха-ха-ха! Ладно, пойдём, я представлю тебя господину Гейне. Тьер[99] утверждает, будто этот немец лучше всех в Париже пишет по-французски.

Таким образом маленький Александр встречался со всеми знаменитостями эпохи, о которых потом напишет воспоминания.

99

Тьер Адольф (1737—1877) — французский государственный деятель и историк. В 1871 —1873 гг. — президент Франции.