Сестра моя Каисса

Все это было известно Корчному не хуже, чем мне. Его практический опыт огромен. И достаточно было ему вспомнить сходные эпизоды из своей же практики, как все сразу же стало бы на места.

Но, видать, эмоции взяли верх. В таком случае звучит сакраментальное: «Я не мог так сыграть; находясь в ясном уме, – не мог». А там уж и следующий ход рядом: «Но, если я так сыграл, значит, на мое сознание кто-то воздействовал, кто-то его подавлял…»

Так на авансцене матча появилась проблема моего психолога профессора Зухаря.

Не знаю, кому первому это пришло в голову, но идея его негативного воздействия на Корчного была воспринята в лагере соперника с невероятным энтузиазмом. Самое удивительное, что Корчной искренне в нее уверовал и тем, конечно же, создал самому себе дополнительные трудности: во время игры он теперь не мог не прислушиваться к себе, не мог не думать – мешают ему или нет.

Зухарь не входил в мою группу, но он приехал в составе советской делегации, потому что я рассчитывал на него. Шахматная партия является результатом множества векторов, и среди них психологические – далеко не самые последние. Я это всегда понимал и всегда старался учитывать, но часто получалось совсем не так, как хотелось. Все-таки в шахматах самое главное – сами шахматы, и, когда они меня захватывали целиком, все остальное, естественно, выходило из-под контроля. А между тем нужно следить за своим состоянием и за состоянием соперника, чтобы вовремя (если внешахматные обстоятельства начнут влиять на игру) внести в свои действия коррективы. Именно в этом я рассчитывал на Зухаря – на его совет и подсказку, если я из-за своей занятости шахматами что-то упущу.

Был у меня на Зухаря и конкретный расчет. Матч предстоял длинный; как ни готовься, в какой-то момент утомление догонит непременно; не знаю, как оно действует на других, а у меня при утомлении в первую очередь ухудшается сон, который – и так не раз бывало – при переутомлении пропадает совсем. А Зухарь как раз специалист по сну, это его кусок хлеба. К службе он не был привязан; помочь – готов; так отчего же не воспользоваться любезностью такого полезного человека?

Чтобы получить материал, психолог должен наблюдать. Зухарь выбрал место, которого он мог одинаково хорошо видеть и меня, и Корчного, и там сидел практически не поднимаясь: он очень серьезно отнесся к своей роли. И вот кто-то решил, что он телепатически воздействует на Корчного…

Я понимаю своих противников: если бы не было Зухаря – его нужно было бы выдумать. Уж если они додумались заявить протест по поводу йогурта, который мне приносили во время партии (я практически не пью кофе), то Зухарь был для них золотоносной жилой.

Для журналистов и болельщиков две-три ничьи подряд – независимо от их содержания – уже скука; им только победы или поражения подавай; редко кому интересно качество партий; очко! – вот что понятно каждому, даже если с шахматами он знаком лишь понаслышке. А когда нет побед, любой скандал – уже лекарство от скуки.

Мадам Лееверик повела наступление сразу на всех фронтах: официальные заявления организаторам, жюри и судьям шли одно за другим. (Она требовала либо убрать Зухаря из зала совсем, либо пересадить его подальше, чуть ли не на галерку, – требовала, хотя не имела на это никаких оснований, и официальные лица снова и снова терпеливо это ей разъясняли.) Журналистам это же преподносилось уже в живописных и драматических тонах; наконец, в зале к Зухарю подсаживались и старались отвлечь разговорами, хождением, «нечаянно» толкали. Но он понимал, что ему наносят удары, которые рикошетом должны были бы попадать в меня, и умело гасил эти удары, и нес свой крест с терпением и мужеством.

Шестая – ничья; седьмая – ничья… Чтобы показать, как он относится к присутствию Зухаря, Корчной, едва сделав ход, тут же убегает со сцены. Правда, к концу партий ему становилось не до беготни – приходилось сидеть за доской, не вставая. Не помогло – наконец-то моя победа. Непростая, очень непростая. Я применил давнюю домашнюю заготовку; Корчной задумался минут на сорок. Надо сказать, что в этом матче, встретившись с неожиданностью в дебюте, он искал продолжение не сильнейшее, а такое, какое мы не могли бы, с его точки зрения, подготовить дома. И вот через сорок минут он делает ход, который мы не предугадали. У меня в тот момент состояние было довольно противным: заранее подготовить новинку, застать ею врасплох – и не предусмотреть первый же ответный ход…

Первые четверть часа я потратил на то, чтобы оправиться от этого психологического удара. Потом успокоился. Моя позиция все равно лучше; есть жертва пешки – очень перспективная… Подумал – и пожертвовал. Соперник жертву принял. Тогда я стал давить, пока дело не кончилось чистым матом на доске.

И опять пошла волна: разве это Карпов выиграл? Это Корчной проиграл из-за воздействия Зухаря!..

Победа принесла удовлетворение – все-таки мне удалось красиво это проделать! – но не сняла напряжения, которое нарастало во мне с каждым днем. Я не мог освободиться от ощущения неустойчивости, ощущения колеблющихся весов. Победа – хорошо, но ведь предстояло еще пять раз победить! – и, если каждая будет, как эта, из восьми партий… Игру нужно было ломать более решительно, но пока не был готов к этому.

И в десятой партии это сказалось. В открытом варианте испанки я применил новинку, связанную с жертвой фигуры – 11.Kg5!. (Журналисты приписали ее авторство Михаилу Талю, но справедливость требует назвать истинного автора – моего секунданта Игоря Зайцева.) Корчной выдержал этот тяжелейший удар, защищался блестяще, а вот я использовал далеко не все свои возможности. Сразу не получилось – и я как бы смирился, и не стал искать победу.

Тут бы взять тайм-аут, но я не угадал, отправился на игру. Не играл – присутствовал на сцене. Вроде бы все делал правильно, по науке, но без энергии, без попыток слиться с позицией, чтобы постичь ее суть. Все вроде бы видел, но выбирал только «крепкие», «надежные» ходы. Когда видел комбинации – обходил их, ощущая, что не то у меня состояние, чтобы наполнить эти комбинации жизнью. А потом и вовсе куда-то провалился. Стал пропускать один за другим удары, причем принимал их с такой несвойственной мне покорностью, что, когда увидел, что пора останавливать часы, испытал нечто похожее на облегчение. Кончилась эта мука, это тупое сидение за доской.

Тайм-аут, который я все же взял после этого, не принес облегчения. Все нужно делать вовремя! Отдохни я при первых же признаках утомления (первым пропадает аппетит к игре), может, мне бы и хватило двух-трех дней, чтобы ощутить себя в норме. Отдых не принес мне облегчения. Идя на следующую партию, я не чувствовал не только азарта, но и обыкновенного желания играть. Уговаривать себя: соберись! ты должен! – не самый лучший выход. Я понимаю, когда спортсмен собирается на прыжок, на подход к штанге – на разовое усилие; а собраться на пятичасовое предельное интеллектуальное усилие… Кто верит в это – занимается самообманом. В шахматы играть трудно, но хорошо в них играть можно только легко, естественно, чтобы не выжимать из себя ходы, чтобы игра лилась из тебя, как песня.

Короче говоря, следующую партию я как-то отсидел. Если бы Корчной понял мое состояние – мне бы несдобровать. Но я удачно имитировал желание немедленно реваншироваться, собранность, уверенность и напор, он думал только об одном: сдержать меня, уравнять партию, и, когда добился этого, не скрывал удовлетворения.

Пронесло…

Но я знал, что это только отсрочка. Кризис не мог длиться вечно. Напряжение вот-вот должно было достичь точки, когда произойдет взрыв. А там либо перекристаллизация и взлет к новому качеству (к себе! к себе, очистившемуся от выгоревшей в огне усталости), либо… неблагодарный труд по собиранию себя из кусочков, по восстановлению своей целостности. Делать это по ходу матча, противостоя безудержному напору Корчного… Лучше совсем не думать, что придется, быть может, пройти через такое. Потому что воображать такое куда тяжелей, чем делать. Ведь действуя, добиваясь маленьких успехов, о которых, кроме тебя, никто не знает, все-таки укрепляешься ими, подпитываешь надежду. А страх, рожденный переживанием возможной неудачи, опасней самого жестокого реального поражения.