Сестра моя Каисса

Зная это, подогреваемый к тому же своей обычной манией преследования, убеждая всех (ну и себя в первую очередь), что агенты КГБ имеют задание его ликвидировать, Корчной первое время прятался дома у Йнеке Баккер – секретаря международной шахматной федерации, – съехал от нее со скандалом, затем такой же грязью закончилось его пребывание в ФРГ и т. д. Пошла веселая полоса его свободной зарубежной жизни!

Почему я рассказываю о нем столь подробно?

Есть множество людей в шахматном мире, с которыми я встречаюсь часто, борюсь против них за шахматной доской, но никакого влияния на мою жизнь они по сути не оказывают. Мы пересекаемся, но контакт у нас формальный; он фиксируется результатом либо каким-то делом. А с Корчным мы слиты в некую неразделимую целостность. И это выражается не только тремя грандиозными матчами на первенство мира, которые стали главным содержанием жизни каждого из нас на протяжении десяти лет. Есть еще множество мелких поразительных совпадений, которые известны только ему и мне, совпадений ничем не объяснимых, кроме незримых нитей, соединивших в одно наши судьбы. Упомяну только один из таких фактов. 25 июля 1976 года. Ровно в 10 утра Корчной вошел в полицейский участок Амстердама. Именно в этот момент – ровно в 7 вечера на другом конце земли – я вошел в токийском «Хилтоне» в номер к Роберту Фишеру.

Наш второй матч состоялся на Филиппинах – в Багио.

Если бы за полгода до этого мне или Корчному сказали, что так случится, мы бы не задумываясь ответили: никогда в жизни! Это можно было представить разве что в кошмарном сне. Ведь на проведение матча претендовали такие города, как Грац (Австрия), Тилбург (Голландия), Гамбург (ФРГ). Про Италию, Францию и Швейцарию только упомяну – их условия были значительно скромней, и шансов они практически не имели. Багио тоже было в заявке, но на клочке бумажки, под честное слово, в последний момент. Это было несолидно, несерьезно, и лишь оттого мы оба стали разыгрывать эту карту, – не столько, чтобы выиграть ее, сколько, чтобы сделать неприятное сопернику. Я хотел в Гамбург, Корчной хотел в Грац, но фехтовать друг с другом, гнать друг друга на выбранные нами варианты мы решили с помощью Багио. Этим воспользовался предложивший Багио Кампоманес – и обыграл нас обоих. Если бы кто-то из нас – я или Корчной – вовремя понял, что происходит, к чему идет, – и уступил бы полшага, – мы бы никогда не оказались в Багио. Но принято считать, что матч начинается задолго до официального открытия. Поэтому идет психологическая обработка соперника, демонстрация уверенности и силы, подбор обстоятельств, удобных для тебя и неприятных ему. О том, чтобы уступить хоть в чем-то, хоть малость – и речи нет! То, что в быту почитается как мудрость, здесь трактуется исключительно как проявление слабости. Неудивительно, что некто третий догадывается воспользоваться этим слепым упрямством и вот вместо привычных, обжитых европейских городов приходится играть бесконечно длинный матч в далеком дождливом и душном Багио.

История, как мы попали в Багио, стала известна очень широко и описана во многих книгах. Поучительный урок; наглядный, убедительный. Кажется, одного такого казуса довольно, чтобы не повторять подобных закулисных игр. Так нет же! – все повторяется опять. Сейчас, когда я делаю эту книгу, до очередного матча на первенство мира остался год; ФИДЕ выбрала местом проведения матча Лион – удобное, отличное место, прекрасные условия; но есть еще кандидатура далекой (а для прессы и болельщиков практически недоступной) Новой Зеландии, и Каспаров начинает игру против того же Кампоманеса в пользу Новой Зеландии… Не потому, что хочет туда поехать – еще чего! – просто это самая сильная карта в психологической войне перед матчем, которую он намерен как можно дольше разыгрывать. Обычный блеф. Но ведь и мы с Корчным блефовали кандидатурой Багио…

До этого я уже знал Филиппины, успел побывать на них. Не могу сказать, что успел их полюбить, но мне они понравились очень. Удивительно живописная страна, гостеприимные, добрые люди. Правда, я и в первый приезд, и во время матча ощущал, что они чем-то отличаются от нас, европейцев; за их предупредительностью угадывалась недоговоренность, какая-то иная, не наша глубина. Ощущалось, что они все видят и понимают не так, как мы, но они старались, чтоб мы этого не чувствовали. И я находил особую прелесть в их своеобразии и радовался, что они другие.

Я был готов к тому, что увижу и почувствую на Филиппинах, и мои ожидания подтвердились один к одному. Как и всегда в тропиках, в первый день испытываешь восторг от щедрой и красочной природы, но быстро наступает пресыщение, и, чтобы сохранить комфорт, начинаешь потихоньку прикрывать створки своей раковины, пока наконец не останется одна только мысль: скорее бы все это кончилось.

Грех жаловаться – нас приняли хорошо. Отличные номера в отеле «Террейс Плаца», просторная вилла, из окон которой открывалась чудесная, столь любимая мною глубокая панорама. Были и издержки, неизбежные в тропиках: сырость царила, сырость сочилась и проникала повсюду, от нее невозможно было спастись; если переставал носить какую-то вещь, уже через несколько дней она покрывалась налетом плесени; а как-то я дней десять не заглядывал в один из чемоданов, так там успела завестись мелкая живность, а в углах наметились даже самые настоящие грибы. Бывали и неповторимые впечатления. Так, например, в непогоду (а она была едва ли не нормой: мы угодили в сезон тайфунов) можно было видеть, как в зал нашей виллы (а он был всегда открыт – тропики!) вползает, клубясь, край облака. Словно живое существо, это маленькое облачко неторопливо проплывало по всему залу, делая как бы круг почета, при этом поочередно, не скрывая своего любопытства, изучая каждого из нас. А потом вдруг стремительно ускользало, догоняя свое материнское облако.

Море было недалеко, но добирались до него мы на машинах. Вода всегда была ласковой и почти неощутимой – тоже совсем иная, чем в наших морях; она дарила удовольствие, но не снимала усталости, не разбивала однообразия, в которое я был погружен едва ли не с первого для пребывания на Филиппинах. Поразительно! – но даже землетрясение и наводнение, которые мы там пережили, не выламывались из общего ряда, не разбивали размеренного, убаюкивающего ритма жизни.

Возможно, причина была не вне, а во мне самом. Сосредоточенный на борьбе, на игре, я был погружен в себя, в шахматы, которые не отпускали меня ни днем, ни ночью. Что-то в моем сознании оберегало этот хрупкий внутренний мир, экранировало, отражало впечатления. Наверное, это было нужно моей душе и моему телу. Обычно я доверяюсь им – их мудрости и способности к самопрограммированию, и, если мне удается понять их и поступать в согласии с ними, я никогда потом не жалею об этом.

Каждый матч имеет свое лицо. Каждый имеет какую-то черту, которая определяет это лицо, делает его единственным, незабываемым. Матч в Багио – самое склочное, самое скандальное соревнование из всех, в которых я когда-либо принимал участие. К счастью, моему сопернику почти не удавалось втянуть меня в дрязги, которые он без устали затевал; большую часть времени я умудрялся удержаться в состоянии стороннего наблюдателя (что еще больше распаляло моего соперника: ведь это я был целью его стрел; каково ему было видеть не только мое хладнокровие, но и убеждаться, что стрелы как бы облетают меня). Но иногда и меня цепляло. И чем дольше тянулся матч – тем чаще. Что поделаешь! – монотонность однообразных дней утомляла даже больше, чем трудные партии, а потом пошла полоса невезения – и она еще сильней ослабила мою защиту, и я поневоле стал близко к сердцу принимать каждый неправедный выпад из лагеря соперника.

Впрочем, «невезение» – объяснение слишком простое, чтобы быть истинным. Скорее, это была полоса, когда на естественную усталость (и физическую, и психологическую – что неотделимо) наложилось рожденное все той же усталостью ощущение, что дело сделано (а ведь впереди было еще столько борьбы), и я сбавил обороты. Были еще причины и субъективного характера… И такое надежное, почти завершенное здание победы вдруг затрещало, зашаталось, стало крениться… Счастье, что я успел собраться и подпереть его в самый последний момент.