Сестра моя Каисса

Даже Корчной заметно заволновался, тер шею, сжимал виски, раскачивался в кресле больше обычного и наконец решился на довольно редкий шаг: взял на себя оставшиеся у Карпова неиспользованные 27 минут. Позиция была достаточно интересна, чтобы повертеть ее на свежую голову, просчитать ее всю, вплоть до самых немыслимых на первый взгляд ходов.

И только Карпов был спокоен. Он видел, что успевает. Опережает противника ровно на один ход. А больше и не требуется!

Флор. «Карпов опоздал на доигрывание на несколько минут. Корчной сказал нам с О Келли печальным голосом: „Когда человеку не везет, то никакая позиция не выигрывается“. На основании этой фразы мы с О Келли поняли, что Корчной выигрыша не нашел. Была еще одна деталь: Корчной явился на это доигрывание без термоса. Значит, он рассчитывал на быстрое окончание».

Первые восемь ходов доигрывания были сделаны за минуту – оба шли по домашнему анализу. Затем Корчной чуть замедлил темп – привыкал к новой конфигурации. И вдруг на десятом ходу Карпов отдал качество…

Корчной: «Я уже начал задумываться над ходами – не потому, что не знал их, просто втягивался в игру, – а Карпов отвечал все в том же стремительном темпе, без малейших колебаний, и точно так же без колебаний он вдруг побил на c6… Этого я не ждал. Домашний анализ показал: на доске ничья, и я пришел доигрывать ее только потому, что такой это был матч, в нем игрались позиции и вовсе мирные, а эта была более чем остра, одно только жаль – бесплодна. Я это знал точно. Чтобы убедиться в этом, времени было больше чем достаточно. Но жертву качества я не смотрел… Впрочем, выбора у меня все равно не было, я забрал ладью и, «поверив» Карпову, сделал в предложенном им варианте еще один очевидный ход. Он опять ответил сразу, значит, все шло по его домашней разработке, и весь его вид при этом выражал скуку, мол, на доске битая ничья, так чего зря фигурами возить. Но мне эта новая позиция чем-то показалась. Что-то в ней было! Я еще не знал, что именно, но чутье мне подсказывало: что-то есть. И я стал искать. Это заметил Карпов и видимо понял, что я примеряюсь к позиции неспроста. Тут пришел его черед «поверить» мне, моему чутью. Он стал искать тоже. Я уже не замечал его, потому что шел по верному следу и наконец нашел выигрыш. Только тогда я опять о нем вспомнил, взглянул на него и прочел в его глазах: он только что увидел то же, что увидел и я, – свое неотвратимое поражение…»

Карпов. «Так и было. И ничего в этом нет удивительного. Когда неделю за неделей почти каждый день по нескольку часов подряд сидишь напротив одного и того же человека, стараешься разгадать его планы, разрушить их, противопоставить им свои, борешься с ним, когда ты знаешь о нем все, привык ставить себя на его место, вживаться в него, видеть позицию его глазами, оценивать ее по его вкусу… тогда вокруг доски, над нею возникает поле единой мысли. Это не чтение мыслей на расстоянии, нет! – но спустя определенный период времени ты настолько сживаешься с партнером, что разгадываешь его намерения как бы непроизвольно. Словно входишь с ним в одну и ту же комнату, где, зная вкусы партнера, можешь сразу указать, какие именно предметы и почему именно заметит он в первую очередь. Так и в этой партии. Я шел по разработке, уверенный в ее прочности. Но когда Корчной почувствовал просчет, я это заметил по нему сразу, постарался взглянуть на позицию его глазами и понял, где он ищет. Мы действительно нашли решение одновременно. Чутье его не обмануло».

Эта победа – неожиданная и странная – изменила только счет, но отнюдь не матчевую ситуацию. О переломе не было и речи – слишком случайной выглядела эта победа. В следующей партии Корчной выкрутился каким-то чудом, а двадцать первую мало кому удалось поглядеть: уже после двенадцатого хода (шла четырнадцатая минута игры) Карпов мог с чистой совестью сдаться. Он это сделал еще через 45 минут, на своем девятнадцатом ходу. Журналисты и болельщики, наученные опытом прежних затяжных баталий, стали подъезжать к Концертному залу только после шести вечера, а самые практичные – к семи и даже восьми. Но их ждали запертые двери и полумрак плохо различимого через стекло пустынного фойе.

3:2…

Что с Карповым?

Проиграв из тридцати семи предшествующих матчевых партий лишь одну, в последних трех он набрал лишь пол-очка. Зато у Корчного два с половиной из трех! И впереди еще три партии. А всем известно: если Корчной на волне, если он поймал удар – остановить его трудно.

«Матч начинается сначала, – таково было единодушное мнение специалистов. – В данной ситуации очко ничего не решает».

Это было похоже на правду. Это было очень на нее похоже, но не было правдой, и лучше всех это знал Корчной. Он ждал свои победы почти два месяца, девять недель приносили одни разочарования – и у него появился комплекс отсутствия победы. Он ждал их слишком долго, вот почему победы так его опустошили.

Впрочем, он не был бы самим собой, не был бы Корчным, если бы не сражался до последней минуты. И он пришел на двадцать вторую, полный решимости сделать все, что будет в его силах. Но, увидав, как бодр и энергичен еще накануне усталый и апатичный партнер, сказал себе: не обольщайся, чуда не произойдет…

Корчной. «Я чувствовал себя бесконечно усталым, так что в оставшихся трех партиях не смог навязать сопернику настоящей борьбы. Он держал меня на дистанции, вперед не шел, и вот я думаю сейчас: случись на финише такая же длинная и упорная партия, как тринадцатая, я б ее точно выиграл. Но – похоже – Карпов это тоже знал».

Карпов. «Не столь категорично, но допускал такую возможность. В перепалке, в драме, в длинной тягучей борьбе Корчной хотел еще раз испытать случай. А я не хотел, чтобы продиктованная усталостью случайная ошибка, случайный просчет извратил закономерный результат нашего матча».

Матч закончился вдруг.

Он был так непомерно растянут во времени, длился и длился, что, когда началась наконец последняя партия, в ее последнесть уже и не верили, а по пресс-центру ползли мрачные слухи: если Корчной все-таки сравняет счет, матч будет продолжен до первой результативной партии, потому что в таком упорном поединке выявлять победителя жребием просто грех. Но официально она все-таки считалась последней, и все безусловно верили, что Корчной в ней пойдет напролом. Терять-то нечего!

А он не пошел. Сил не было – об этом я уже писал. Он ждал, что предпримет Карпов, но так и не дождался, все-таки бросился на выстроенную белыми стену и разбился об нее. Это был конец, но в него не верили, потому что Корчной не мог просто так сдаться в последней партии, он боролся бы до конца, отложил бы ее, и, может быть, даже не раз – такое оставалось впечатление от этого матча, что верилось в любую, самую невероятную возможность его затяжки.

Но тут Корчной поднял лицо от доски и что-то сказал Карпову, и тот ему ответил, и руки их на миг соединились над доской – прекрасный, мудрый ритуал! Оба они одновременно потянулись к бланкам, а уже один за другим вспыхивали на потолке нацеленные на них софиты, уже вставал зал и крепчали, формируясь в овацию, аплодисменты, сотни людей что-то кричали, карабкаясь на сцену, вмиг затопили ее – и все это бурлило и скручивалось тугим водоворотом возле Карпова, осыпало его вспышками света, совало цветы, блокноты, авторучки, микрофоны. Он двинулся к авансцене, навстречу ревущему залу, легко увлекая за собой корреспондентско-болельщицкий шлейф… и тогда возле столики остался одинокий и сразу забытый Корчной. Он наощупь, как слепой, собирал свои вещи: термос, карандаш, какие-то листы, – а сам все глядел неотрывно на шахматы, на застывшую в черно-белых квадратах позицию, словно пытаясь разглядеть в ней что-то упущенное минуту назад, словно ища какой-то секрет; пусть не использованный, он все же оправдал бы и утешил его. Так он и стоял в одиночестве с термосом под мышкой, но вдруг заметил, что Карпов уже возвращается с авансцены, и отступил на шаг, потом отступил еще, потом кто-то заслонил от него доску, и он все с тем же недоуменным лицом, не замечая никого вокруг, ушел за кулисы.