Сестра моя Каисса

Но между этими двумя «девальвациями» было различие: значки штамповали кто ни попадя, буквально любой металлический завод, марки же выпускало только Министерство связи. Если напрячься, их коллекционирование поддавалось контролю. Значит, то, к чему я интуитивно стремился, – целостность – была достижима. А потом – когда я вступил в Общество филателистов – стало вообще гораздо легче.

Но это было уже в Туле.

О нашем переезде в Тулу есть смысл рассказать чуть подробней.

Ведь все мои предки и по линии отца, и по линии матери рождались и умирали в Златоусте. Когда корни столь глубоки, рвать их представляется почти немыслимым. Не только все родственники, но и все друзья были там. И когда мои родители решались на переезд, они понимали, что это – навсегда. Представить такое тяжело, обычно люди смягчают боль заверениями: авиация-то на что? – будем навещать друг друга каждый год; да и телефон всегда под рукой…

Суждены нам благие порывы…

Поводом для переезда послужили перемены в статусе отца.

В 1963 году он получил повышение – стал главным инженером Южно-Уральского совнархоза, однако через год Хрущева сместили, совнархозы по всей стране были тотчас расформированы, и сотни администраторов и специалистов оказались не удел. В их числе и отец. Какое-то время он числился заместителем директора своего бывшего завода, но был как бы в резерве; потом ему предложили на выбор сразу несколько мест. Среди предложений были очень лестные – на крупнейшие заводы страны – но отец выбрал небольшой завод в Туле.

Почему? Он руководствовался отнюдь не перспективами своей карьеры, а интересами детей. Лариса собиралась поступать в тульский политехнический институт, я с каждым годом все чаще выезжал на турниры; теперь все мои пути пролегали через Москву, а до нее от Тулы недалеко – можно доехать на электричке.

Только в Туле наша семья узнала, что такое материальное благополучие. У отца была не только хорошая зарплата, но и регулярные премии (с его приходом завод начал стабильно наращивать объем производства). Кроме того, он постоянно что-то придумывал и изобретал, имел много авторских свидетельств, и хотя у нас изобретатели фактически бесправны, а авторское право совершенно грабительское, все же кое-что ему перепадало.

В это же время начала складываться и моя финансовая самостоятельность. С тех пор резко изменилось мое материальное положение, но не отношение к деньгам. И рассказ о моих первых шагах на этом пути, быть может, поможет лучше понять меня.

Дома я ни в чем е нуждался, но коллекционирование марок постепенно перерастало в страсть. Это удовольствие не дешевое, и хотя родители мне никогда не отказывали, я постоянно чувствовал себя стесненным. Я даже установил для себя лимит: больше трех рублей в месяц на марки не просить, – для заядлого коллекционера норма жесточайшая. Этой малости никогда не хватало, я отказывал себе буквально во всем, и, если мне перепадали карманные деньги, обходился с ними чрезвычайно расчетливо.

Теперь понятно, какую свободу я обрел, какое напряжение меня отпустило, когда в 1966 году я стал мастером спорта и получил возможность зарабатывать шахматами. Это были совсем ничтожные деньги: в наших шахматных журналах платят мало, за сеанс я получал 10 рублей… Но с того дня, как я заработал свой первый червонец, я больше не просил на марки ни разу. Правда, ни на что другое я и не зарабатывал, то есть в сеансах я ограничился тем минимумом, который обеспечивал жизнь моему коллекционированию. Зарабатывать больше, зарабатывать хотя бы для того, чтобы всегда иметь в кармане свободную купюру, – мне это и в голову не приходило. Сеансы не составляли мне труда, но одно дело – играть, чтобы иметь возможность пополнить коллекцию, и совсем иное – только ради денег.

Более чем спокойное отношение к ним, близкое к равнодушию, наметило уже тогда ракурс моего взгляда на шахматы как на источник материальных благ. Потом это оформилось в правило: «Не отказываться от того, что есть, но и не делать ничего сверх необходимого». Возможно, кто-то скажет: философия лентяя. Не согласен. Я верю, что человек может получать удовольствие от созерцания накопленных богатств и даже от мыслей о них, но мне приносят первозданную радость совсем другие простые вещи: море, осенний солнечный денек в Подмосковье, беседа с другом, возня с марками, наконец, хорошая партия в блиц, – а все эти прекрасные вещи (за исключением марок, разумеется), к счастью, не купить на деньги.

Но когда представилась возможность перейти на полное самофинансирование, я воспользовался ею тотчас.

Это случилось, когда мне исполнилось семнадцать.

Я только что закончил школу (математический класс – с золотой медалью), должен был определиться с шахматными делами и с дальнейшей учебой (механико-математический факультет МГУ был выбран давно, но между «выбрать» и «поступить» – даже при наличии золотой медали, как сказано у нашего классика, «дистанция огромного размера»).

С поступлением в МГУ получилось действительно непросто. Экзамены я сдал, но не добрал полбалла – и документы пришлось забрать. Очутился с ними в Ленинграде (меня прельстило, что в механическом институте была очень сильная шахматная команда); но не зря говорят: за морем телушка – полушка, да рубль перевоз. На месте все оказалось куда сложней, и, к счастью, тогда этот переезд не состоялся. Тут мое бегство из Москвы обнаружили столичные гроссмейстеры. Ботвинник со Смысловым написали челобитную министру высшего образования, тот их поддержал – и блудного сына (то бишь меня) водворили на место – в Московский университет.

Предстоящая жизнь вдали от дома поставила меня перед необходимостью решать материальные проблемы. Студенческая стипендия – просто нищенское пособие; брать у родителей – об этом и речи быть не могло; подрабатывать сеансами? – теперь это стало необходимостью.

Но был и еще один источник. Дело в том, что по существовавшему положению я мог претендовать на спортивную стипендию. Только вот как реализовать это право? Время я выбрал не самое удачное. Наш спорт переживал очередную реорганизацию. Спортивные чиновники не знали своей завтрашней судьбы, поэтому повсюду был разброд и неопределенность. Мое родное общество «Труд», похоже, собиралось приказать долго жить. Хождение по коридорам и кабинетам не дало результата: ни моя персона, ни мои обстоятельства, ни моя судьба не заинтересовали никого. Но о моих мытарствах прознали в другом клубе – армейском, – и тут же предложили: переходи к нам. Я колебался недолго. Там (в «Труде») я был никому не нужен – здесь меня обласкали; там неизвестно, когда и чем закончатся реорганизации, а армейский клуб будет всегда; там, может статься, каждая копейка будет на счету, а армейский клуб был и останется одним из самых богатых.

«Труд» отпустил меня с легким сердцем. В тот же день я стал армейцем (и за двадцать лет ни разу не пожалел об этом), и мне пошло начисляться пособие – мастерская стипендия в 100 рублей (на руки я получал 92).

Когда через два года я стал гроссмейстером, стипендию автоматически повысили на 40 % (выходит 140 рублей). А когда еще через два года я был включен в состав сборной страны, меня перевел на свое довольствие Спорткомитет СССР, назначив стипендию в 200 рублей.

Вот так росло мое благосостояние.

Но были еще и призы. Они начались еще в школьную пору.

Разве могу я забыть самый первый – за победу на чемпионате Европы среди юношей? 70 долларов. Они и сейчас у меня перед глазами – эти семь десятидолларовых потертых купюр.

Потом – Чехословакия – тоже первый приз – на турнире молодых мастеров. 200 рублей. Для пятнадцатилетнего мальчишки – сумма. Я купил маме сапоги, а себе портативные шахматы за 26 крон (три рубля по тем деньгам). Эти шахматы до сих пор со мною, в каждой поездке, на любом турнире. Я их очень люблю. Люблю их форму, мягкую цветовую гамму, удачную пропорцию размеров фигур и полей. Даже фактуру, хотя и понимаю, что в ней нет ничего необычного. Но вот, диктуя сейчас на магнитофон этот текст, я подошел к ним, чтобы еще раз убедиться в своей правоте, посмотрел, как они отчетливо и спокойно демонстрируют мне доверенную им позицию, потрогал пешки, фигуры… хорошо! Уж я-то повидал на своем веку портативные шахматы со всего мира, у меня их дома столько – счета не знаю, а лучше этих – чешских, – по-моему, нет!