Страница 21 из 88
— Ночью ходи нет, — повторил старик, — солнце свети — могу. Моя знай, куда солдаты ходи. Моя раньше здесь живи. Староверка приходи выгоняй…
…Судовой плотник Степан Курочкин был старшим на баржах. Он отвечал за правильную погрузку, за отлив воды из-под настила — вообще за все морские дела. Старпом приказал ему находиться на берегу, пока не доставят груз. Сейчас Курочкин, напробовавшись староверского самогона, сладко спал в кормовом закутке кунгаса.
Еще до восхода солнца Федя растолкал плотника.
— Чего тебе, — бормотал Курочкин, протирая паза, — в такую рань? — Он вынул из поясного кармана вороненые большие часы. — Четыре; поручик говорил, груз только к вечеру приволокут.
— Мы с Сергеем в деревню хотим сбегать… за медом. Нипочем, говорят, там мед. У Сергея родня в деревне.
— Ну?
— Мы и на вашу долю, Степан Митрофанович, возьмем… Сейчас самое время.
Курочкин, тараща со сна глаза, поскреб бок. «Вот беспокойные парни, выспаться не дадут. А мед? Черт с ним, с медом. Но если уж он сам просится в руки…»
— Валяйте, — разрешил Курочкин. — Вот посуда на мою долю. — Он вытащил из-под койки бидон. — Только быстрее обратно.
Он поворочался в тряпье, закрыл голову полушубком и снова захрапел.
Великанов, матрос Ломов и ороч осторожно, задами, обогнули поселок. Бидон плотника они спрятали в камнях. Пробравшись к реке, где стояла японская шхуна, повернули и берегом углубились в тайгу. Чуть повыше река бурлила между толстыми стволами поваленных бурей деревьев. Здесь, на отмелях, скопилось много мелкого плотного песка; на нем хорошо отпечатались кабаньи следы.
Встречались деревья с засохшими вершинами, дважды пересекли лосиную тропу. Речные берега заросли шиповником, боярышником, бузиной; вглубь шел настоящий таежный лес. Корейский кедр рос вперемежку с монгольским дубом, ясенем и березой. Под ногами шелестел высокий папоротник.
Многие деревья выглядели необычно. Древнее оледенение не коснулось Приморья, и некоторые растения, жившие на земле миллионы лет назад, сохранились здесь во всем своеобразии. Путникам встречался мелкохвойный тис, называемый красным деревом, высокие стройные деревья амурского бархата с пробковой корой. На огромных деревьях со сложноперистыми листьями виднелись зеленые шарики. Это маньчжурский орех — двоюродный брат грецкого. Стволы многих деревьев обвивала лиана шизандра. Ее белые цветы прекрасно пахли. Кора шизандры, если ее растереть, отдавала лимоном. В Приморье ее называют китайским лимонником. В зарослях папоротника, может быть, рядом, под ногами, прятался таинственный корень жизни — женьшень.
На склоны горы — все чаще поваленные, могучие дубовые деревья. Они лежали здесь, наверно, давно, так как успели основательно подгнить. Федю удивило: как же так, человек срубил ценный дуб и бросил?
— Манза деревья руби, — сказал Намунка, заметив недоумение юноши. — Гриб собирай другой год, потом деревья кидай… Шибко плохой люди.
Федя вспомнил лесника, отца Тани. Он рассказывал, как китайцы в погоне за грибом, растущим на гниющих дубовых стволах, безжалостно уничтожали таежных великанов.
На срубленном дереве через год образуются слизистые наросты. Их срезали, сушили и продавали. В Китае сушеные дубовые грибы считаются лакомым блюдом и дорого ценятся. Хищный промысел нанес немалый ущерб Уссурийским лесам…
«Неужели солдаты шли лесом? — размышлял, шагая за орочем, Федя. — Если на склад — то он должен быть где-то в селе; если против партизан — вряд ли в такой чащобе найдут. Непонятно. И разве здесь можно проехать на телегах? Не ошибся ли старик?»
Намунка уверенно вел приятелей. Он прекрасно знал, где спрятаны тюки, выгруженные с небольшой шхуны, совсем недавно побывавшей в бухте. Ороч считал, что солдаты шли туда; куда же еще? Кругом тайга сейчас, он знал, безлюдна. Дорогу путникам иногда перекрывали сплошные заросли, переплетенные лимонником с пестрой листвой и диким виноградом. Тогда Ломов выходил вперед с топором и с большим усердием рубил лианы и ветви, а Федя думал: «Тут солдаты за десять шагов не увидят партизан, а подобраться к ним втихую совсем нельзя».
В одном месте, где помельче, перешли реку вброд. От сплошной листвы над головами было сумеречно, словно и не всходило солнце.
Проводник-ороч всю дорогу молчал. Он был немного смешон в высокой войлочной шляпе и с длинной седой косой.
— Два раза ближе, чем солдаты ходи, — сказал старик, заметив, что друзей стали покидать силы, — осталось мала-мала.
Вот тайга поредела, снова показалось солнце. Встретилась лужайка с огромными мшистыми скалами. Дорога пошла на подъем, рубахи парней потемнели от пота.
Федя и Ломов выбились из сил и, как по команде, повалились на траву.
— Отдохнем, — простонал Великанов.
Намунка, закурив от огнива, сказал:
— Твоя хочу смотреть, что солдаты делай, отдыхай не могу. — Он показал на солнце. — Его отдыхай нету.
Ни Федя, ни Сергей не пошевелились.
Намунка потряс бородкой. Что-то бурча под нос, он вынул нож и, протянув свесившуюся с дуба лиану, срезал продолговатый кусок коры. Потом он разделил ее пополам и сказал спутникам:
— Его кушай надо — шибко хорошо. Большой сила давай, отдыхай не надо… Кусай, кусай, потом проглоти. Федя посмотрел на Ломова и взял кожицу.
— Спасибо, — сказал он орочу.
Он читал и однажды даже слушал замечательного исследователя Уссурийской тайги Арсеньева. Запали в память его слова о трогательной, детской честности, о гостеприимстве орочей. Нет, Намунка попусту болтать не будет. Федя сунул в рот кору-лимонник. Ему последовал и Ломов.
Старый ороч улыбался, причмокивал губами и приговаривал:
— Так, так. Хорошо, хорошо. — Он не дал приятелям разлеживаться.
Через несколько минут все снова двинулись сквозь заросли. Лимонник придал бодрости морякам.
По пути Намунка облюбовал молодую лиственницу с тонким и ровным стволом, молча взял у Ломова топор и двумя-тремя ударами свалил ее, очистил от ветвей. Получилась жердь в три человеческих роста. С жердью на плече он и прошел остальную дорогу.
А подъем все круче. Среди зелени — все чаще пролысины известняка.
Одолев еще одну цепкую заросль шиповника, исцарапав лицо и руки, остановились у ребристого желтоватого камня, ничем вроде не отличавшегося от попадавшихся раньше.
Намунка сбросил жердь с плеча.
— Отдыхай хочу, кушай хочу, — сказал он и стал собирать сухие листья и ветки.
Моряки охотно ему помогали.
— Ружье староста забирай, котомка забирай — плохой люди, — бормотал Намунка, — чего в лесу могу без ружья делай?
Костер быстро разгорелся. Ломов развязал мешок с немудреным харчем.
— Чайку бы, — протянул он, похлопывая крышкой чайника, — заварка есть, да водица далеко.
— Почему далеко? — отозвался старик. — Помогай надо, — сказал он, взявшись за камень, — сюда толкай.
Налегли втроем и сдвинули камень в сторону. За ним оказался пролом — только-только пролезть человеку. Федя понял, в утробе горы — пещера.
Ороч привязал к ручке чайника увесистый, с кулак, камень, размотал с пояса тонкий ремешок из нерпичьей кожи, захлестнул на дужке чайника и опустил его в расселину. Подержал с минуту, вытащил.
— Вот вода…
Подкрепились хлебом и соленой кетой, крепким кирпичным чаем с сахаром вприкуску. Намунка особенно смаковал рыбью голову. Потом он залил водой костер, присыпал песком.
Стряхнув с одежды налетевший пепел, ороч долго прислушивался, склонившись над проломом.
— Там солдаты, — сказал Намунка, обернувшись к морякам, — подожди надо. — Он туго набил трубку табаком, полученным в подарок от Ломова, и уселся на камень.
Федя посмотрел на ороча и вспомнил индейцев из романов Фенимора Купера. Да, так же невозмутим, как будто безразличен ко всему окружающему. Взгляд зорких прищуренных глаз устремлен вдаль… И, как в романе, все время ждешь чего-то неожиданного и чудесного.
— Каков наш старик! — шепнул он Ломову. — Ни дать ни взять индеец из племени делаваров, Чингачгук какой-нибудь…