Страница 8 из 207
Уходя в армию, оставил Николай под старыми яблонями пять ульев. «Поди, сроились теперь? Да мать небось упустила рой. Где ей с пчелами возиться? Ведь на руках дети. Может, дед Гуря догадается?» И ясно представились Николаю его изба с синими наличниками, розовые цветы высокой мальвы под окнами, обветшалый серый заборчик палисадника. Вот мать месит тесто, брательник Лешка готовит на рыбалку снасти, сестренки Нюрка и Фимка в ляльки играют, а может быть, на стол собирают. У стола, повизгивая и помахивая хвостом, крутится лохматый Шарик... А Фрося? Фрося, наверное, сейчас с девчатами возвращается с покоса. Песни поют... И вдруг зазвенело в ушах у солдата:
Эх, Мiкола дровы коле,
Дровы ў клетачку кладзе.
Коля Фросечку чакае,
Калi з полюшка прыйдзе...
Еще теплее стало на сердце у Николая, и мысли перенеслись в недалекое будущее. Вот он отслужил в армии и возвращается домой. Первым делом, конечно, идет к ней, к Фросе... Обнимает ее и говорит ей все то, что теперь собирается написать в письме...
Он снял с карандаша металлический наконечник и стал писать. Всю любовь к Фросе, всю тоску по ней вложил Николай в это письмо. «Кветачка мая алая, ластачка мая чарнакрылая, сэрца маё...» — так начиналось это письмо, а заканчивалось оно словами: «Чакай мяне и памятай — восенню вярнуся».
«Восенню вярнуся». Николай тут же усомнился. Как же он вернется осенью, когда невесть что делается за Бугом? Непонятное что-то творится на границе... И Николай задумался: оставить или вычеркнуть эти слова? «Эх, если бы было все спокойно!.. Если все будет спокойно, то...» А любовь нашептывала: «Конечно, конечно, все будет спокойно! Обязательно осенью отпустят...» И Николай оставил в письме эти дорогие для Фроси два слова.
Зарумянив небосклон, солнце уходило за рощу. Николай заклеил конверт, прислушался: звуки песни приближались. «Холера их взяла б, не дадут письма написать». Карандаш торопливо забегал по бумаге.
Из-за кустов показалась группа солдат, впереди шел гармонист. Увидев Николая, солдаты с припевками и прибаутками направились прямо к сараю.
— Глянь, Микола тут! — наперебой закричали бойцы. — Микола Кочетов!..
Один из них, коренастый рыжий Филька Прошин, голосисто запел:
Во субботу, день прекрасный,
Нельзя в поле, нельзя в полюшке... писать...
Он взмахнул рукой — и вся компания гаркнула под гармонь:
Эх, нельзя в полюшке писать!
Николай поднялся.
— Эх, Никола! — сказал Филька, надвинув Николаю на глаза пилотку и закрыв его маленький каштановый чубок — предмет постоянных укоров командира взвода. — Чего нос повесил? Грустишь, что ли?
Филька подмигнул гармонисту. Тот опустился на бревно, рванул меха гармони, и из нее полились задорные звуки польки.
— Долго ждать, Николашка... Поди, не раньше ноября отпустят, а то и задержат: ведь на границе находимся... Эх, рванем, что ли? — Он заложил два пальца в рот и громко свистнул. — Эй, орлы! Расступись! Ну-ка, Тарас, хвати, что-нибудь повеселее! «Бар-ры-ню»! — И потянул Николая за руку.
Николай вырвался, Филька пустил крепкое словечко и вылетел на середину.
Кто-то крикнул: «Шире круг!» — и пошли плясать... «Барыню», «Русского», «Лявониху», со свистом и с хлопаньем. Плясали от души, да так здорово, что невозможно было устоять на месте: ноги сами ходуном ходили.
Шум и песни подняли Железнова. За стеной сарая звучало:
До того плясал -
Сапоги протопал,
А в роту пришел -
Миску каши слопал...
Яков Иванович вышел из сарая и хотел было уйти незамеченным, чтобы не помешать веселью, но это ему не удалось: гармошка вдруг затихла, солдаты приняли положение «смирно» и помкомвзвода подбежал с докладом.
— Отставить! — Железнов махнул рукой.
Бойцы продолжали стоять неподвижно.
— Что же вы молчите? Помешал?
Бойцы разноголосо отвечали:
— Да нет...
— Это так...
— Мы уж устали!
— В лагерь пора...
Яков Иванович подошел к гармонисту. Тот вытянулся в струнку. Железнов положил руку ему на плечо, усадил на бревно, сам сел рядом.
— Ну чего же ты, гармонист, молчишь? — спросил Яков Иванович. — Закажите что-нибудь повеселее! — он смотрел на Филиппа.
Филипп ухарски развернулся и бросил гармонисту:
— А ну, Тарас, мою рвани!
И залилась гармонь переливами. А Филипп зачастил ногами в такт музыке и запел:
Пляшет дробью и вприсядку,
Вихрем ходит у крыльца.
Вот такого девки любят
Разбитного молодца.
Отбарабанил руками по голенищам сапог и пошел, и пошел — и дробью, и вприсядку! Вслед за ним замелькали солдатские ноги.
Груздев, так тот, войдя в раж, даже сделал стойку вверх ногами, отбивая «Барыню» руками.
Когда пришел капитан Карпов, развеселившиеся бойцы затянули в круг и его.
Сгустились сумерки. Плясать устали и запели песни. Филька подсел к Якову Ивановичу и попросил его рассказать о гражданской войне.
Железнов начал повествование с девятнадцатого года. Рассказал, что в боях под Петроградом красноармейцы забрали у белых английские танки.
— Страшно было? — спросил кто-то, когда Яков Иванович рассказал, как он и старик рабочий Жабин ползли с гранатами навстречу лязгающим гусеницам.
— Конечно, страшно, — признался Железнов. — Но когда решишься и возьмешь себя вот так, крепко в руки, — он сжал кулаки, — то уже и танк тебе не страшен. Воля берет верх. И вот, — продолжал он свой рассказ, — под гусеницей как ахнуло! Танк крутанулся на месте и остановился. Подбежали мы к нему и стучим винтовками в броню: «Вылезайте, черти белые!» А они там притихли. «Молчите? Ну, хорошо! Сейчас мы вам покажем!» Поднялся я на танк, открыл люк и пальнул из винтовки. Подействовало. Вылезли. «Ну, что, ваше благородие, — говорю я им, — английские танки не помогли?» — «Как видите, господин пролетарий», — промычал мне этак в ответ офицер и так скривил свою морду, будто ерша проглотил...
Бойцы просили Якова Ивановича рассказать еще что-нибудь, но тут раздался сигнал на поверку. Солдаты построились и с песней зашагали к лесу.
Яков Иванович остался один. Полумрак скрыл бойцов, затихли их шаги, потом замолкли и песни. Лишь вдалеке в колхозе еще разливалась грустная гармонь.
Яков Иванович распахнул ворот гимнастерки и вдохнул аромат хвои. Эта ночь казалась ему необыкновенно тихой, лишь далекая гармонь да вторивший ей звонкий голос нарушали тишину. Вслушиваясь в мелодию этой песни, Яков Иванович вспомнил жену: в молодости она тоже так пела. «В молодости?» — тут же переспросил он себя. «Ведь она и теперь в клубе поет. Только ты никак не удосужишься ее послушать. Все тебе некогда!..»
«Ну, ничего, Нинуша, — мысленно обратился он к жене. — Переедем в Минск, и все пойдет по-другому. Дело делом, а семья семьей. В выходной день гулять вместе будем, в театр пойдем. Обещаю тебе это!..»
Тут Яков Иванович вспомнил, что завтра воскресенье. Вспомнил и задумался, чем бы по возвращении из командировки порадовать жену. И решил, что непременно вырвется завтра на часок-два в Брест, походит по магазинам и сделает Нине Николаевне подарок.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Кровать, на которой спал Яков Иванович, стояла в просторных сенях под сетчатым пологом, защищавшим от комаров. Проснулся он от резкого телефонного звонка. За стеной связной будил Карпова:
— Товарищ капитан, товарищ капитан...
Карпов что-то пробормотал со сна, и связной стал снова будить его:
— Товарищ капитан... товарищ капитан... вам звонит начальник погранкомендатуры.