Страница 24 из 207
Начиная с Вязьмы народ в эшелоне стал понемногу редеть: беженцы, у которых были поблизости родственники, выходили на станциях.
Железновы и Галина Степановна перебрались наконец с платформы в крытый вагон. Так они ехали три недели. Но вот на глухом полустанке эшелон поставили в тупик. Он простоял четверо суток, ожидая, пока заменят сломавшийся паровоз. И «администрация» поезда, назначенная еще в Бресте и состоявшая из трех пассажиров и двух врачей, никак не могла добиться, чтобы эшелон довели до станции назначения. Паровозов не хватало даже на перевозку к фронту отмобилизованных воинских частей.
Потеряв терпение, многие беженцы, нагрузившись узлами и чемоданами, уходили в ближайшие деревни. Вагоны пустели с каждым днем. Как-то ранним утром вынесли из вагона Аграфену Игнатьевну и положили ее на одеяло, разостланное у раскидистых кустов орешника. Серое лицо матери пугало Нину Николаевну. Она перестала верить врачу, который заверял, что раны подсыхают и дело идет на поправку.
«На поправку? А почему же она с каждым днем тает?» — терзалась тревогой Нина Николаевна.
— Мама, пойдем и мы в деревню! — попросил Юра мать, которая сидела на одеяле возле Аграфены Игнатьевны.
Нина Николаевна кивнула головой:
— Да, сынок, надо идти.
Карпова стала отговаривать ее, предлагала подождать еще сутки: старший поезда говорил, что завтра должен прийти паровоз и эшелон двинется дальше. Но Нина Николаевна этому «завтра» больше не верила.
— Мир не без добрых людей! А нам дальше ехать нельзя, — сказала она, накрыла мать своим пальто и повернулась к сыну. Он стоял перед ней не по-детски озабоченный. — Ты, Юрочка, оставайся с бабушкой, а я пойду. С вами и тетя Галя будет. Если что случится с бабушкой, то врач в девятом вагоне. Смотри, бабушку одну не оставляй.
— Что я маленький, что ли? — обиделся Юра.
Нина Николаевна рассказала Галине Степановне, что нужно делать, если Аграфене Игнатьевне станет хуже, и, поцеловав сына в лоб, пошла прямиком через лес.
Идя сосновым бором одна, она как-то особенно остро почувствовала свое горе. С мужем и матерью она всегда жила без особых забот и в достатке, была занята только детьми и домом, не знала серьезных трудностей. Сейчас все легло на ее плечи.
В просвете между вековыми стволами виднелось чистое лазурное небо, лес кончался. Выйдя на опушку, Нина Николаевна опустилась на поваленную бурей сосну отдохнуть. «Куда идти? — спрашивала она себя. — К чужим людям, в чужой дом? А чем на жизнь зарабатывать? Работать в колхозе? Ни косить, ни жать, ни за скотиной ходить не умею. Какая же от меня колхозу польза?»
Поваленная сосна, на которой сидела Нина Николаевна, росла когда-то на высоком, покрытом мелким кустарником бугре. Дальше начиналось поле. Женщина смотрела на высоко задранные узловатые корни этой сосны и удивлялась: какой же силы была буря, выворотившая такое могучее и красивое дерево! «Завяли, засохли ее ветки. Не шуметь, не шептаться им больше на ветру... Вот так может быть и с нами! Выдержим ли, устоим ли?..» — подумала она.
Нина Николаевна перевела взгляд на другие деревья. Ведь и они были открыты всем ветрам и грозам, а вот выстояли, выжили, и как красивы они, как крепки! Особенно ее поразила сосна, которая на высоте метров пяти от земли разветвлялась на два прямых и крепких ствола. Видимо, давно, десятки лет назад, в одну из сильных гроз эта сосна лишилась вершины и вместо одного ствола дала два, да каких два ствола!..
Железнова пошла по тропинке, жадно вглядываясь в даль, освещенную утренними лучами. От проснувшейся земли поднимались прозрачные испарения, казалось, воздух струится и мелкая, будто морская, рябь колышется над землей. Молодые сосенки поднимались над маревом, такие же милые, как в родной Белоруссии. Нина Николаевна шла, а марево отступало все дальше и дальше, открывая омшары, поля, луга. И наконец она увидела журавли колодцев и крыши домов.
— Где здесь председатель сельсовета? — спросила Нина Николаевна ребятишек, игравших на дороге в погонялки.
— У нас сельсовета нет!
— У нас председатель колхоза! Сельсовет в Креслено.
— А сам председатель Матвей Захарыч в правлении с районщиком вакуированных на постой назначает! — наперебой кричали ребята.
У крыльца правления колхоза теснились те, кто ушел с поезда еще накануне. Нина Николаевна в нерешительности остановилась позади. К ней подошла загорелая молодая женщина, местная учительница, спросила фамилию.
— Вы говорите, ваша мама ранена и лежит на станции? — переспросила учительница. — Не беспокойтесь! Я сейчас, — и скрылась в гудящей толпе.
Вскоре она выглянула из окна, крикнула: «Железнова!» — и показала рукой на садовую калитку.
Нина Николаевна прошла за изгородь.
На станцию их вез на подводе седой сгорбленный старик. Он сидел впереди на доске, а Нина Николаевна и учительница позади — на кошеле с сеном.
— Так куды ж, Груня, ставят бабоньку-то? — обратился дед Кукан к учительнице.
— Да на этот край, к Назару Русских.
— У Русских им будет хорошо, — дед чмокнул, понукая рыжую кобылу. — Дом пятистенок, да еще новый для старшего отстроили. В новый-то и можно. Только вот сам-то Назар уж больно прижимист, с характером. Да и Пелагея тоже сумрачная.
— Как же ей не быть, дедушка, сумрачной, — заступилась за Пелагею учительница, — пятерых сынов и трех зятьев на войну отправила.
— Оно, конечно, горе большое, но очень уж она бедует, так, поди, и зачахнуть недолго. — И дед, причмокивая, по привычке замахал веревочным кнутом. — Ну! Ну-у! Красавица!..
Кобыла побежала рысцой, а телега так затряслась, что старомодный картуз сполз деду на затылок.
— Да ты, дедушка, потише! — взмолилась Груня. — Так все нутро вытрясешь.
— Что верно, то верно, — дед придержал кобылу, — дорога-то ведь проселок, богом еще сотворенная. Мужицкая рука до нее и не касалась.
Кобыла пошла шагом, тряся головой и отмахиваясь хвостом от назойливых мух и слепней. Кругом было тихо, только поскрипывала, качаясь с боку на бок, рассохшаяся телега, да стучали, ударяясь о выбоины, колеса.
Нина Николаевна вспомнила свои утренние думы, и ей стало как-то стыдно за себя. Все получилось не так, как ей казалось. В словах этого дряхлого, но веселого старика, этой веснушчатой, круглолицей, голубоглазой девушки она ощущала их желание скорее и лучше устроить ее, чтобы она чувствовала себя как дома.
— Вот что, бабонька, — говорил дед, — Пелагея хотя у нас и сумрачная, но добрая. Обживетесь да подружитесь с ней, она и молочком не обидит. Глядишь, и с огорода что-нибудь даст.
...Когда Пелагее Русских сказали, что в их дом ставят семью военного и что в этой семье есть раненая старуха, она сразу засуетилась. Решив, что одной кровати, хотя она и широкая, будет мало, Назар наскоро сколотил топчан. Когда же все было закончено, Пелагея попрыскала новую избу святой водой, внесла образа и повесила их в большой угол.
— Старая небось верует в бога-то, — она перекрестилась и, оставив окна раскрытыми, чтобы изба проветрилась, ушла к себе в старый дом и стала накрывать на стол. — Чтобы жистя была раздольем, надо встретить хлебом и солью, — поучала она самую младшую дочку Стешу, которая возилась у печки с большим самоваром.
— Мамынька, а может, баньку стопить? Чай, ведь с дороги! — крикнула из сеней невестка Марфа.
— Ахти, детушки мои, из головы старой-то совсем вылетело! — разохалась Пелагея. — Сказывали, почти месяц едут, чай, завшивели. Марфушка, голубушка, бросай-ка ты там все, за тебя Стеша справится. Иди, милая, топи баньку.
На дом, окрашенный заходящим солнцем в пурпуровый цвет, уже легли кружевные тени берез, стекла ярко заполыхали закатом, воздух становился прохладным и звучным, когда со стороны прогона наконец послышался скрип телеги.
— Идут! Идут! — закричал Кузьма, младший сын Русских, который уже давно на крыльце караулил появление постояльцев. — Все пешком идут, а бабка на возу едет.
Пелагея с молодухами вышла на крыльцо как раз в то время, когда дед Кукан уже заворачивал к дому.