Страница 170 из 207
Не прошло и полчаса, как колонна вошла в осиротевшую деревню. Черная надпись на дощатом щите — «Сборный пункт». Люди, сумрачные, прижавшись к стенам домов (в дома их не пускали), безмолвно ждали своей страшной участи.
Ивану Фомичу показалось, да не только ему, а и многим, что кто-то сюда несется на чем-то тарахтящем и что вот-вот влетят автоматчики и всех до единого постреляют. И народ заметался: кто бросался за углы домов, кто рухнул наземь, а Фомич ногой отодвинул в боковой обшивке крыльца доску и туда толкнул Юру... Но тут раздался выстрел, за ним и команда: «Встать! Ни с места!..» И люди, хотя ничего не поняли, послушно поднялись и замерли.
В деревню въехали два мотоцикла с колясками, в одной из них сидел офицер, он что-то передал старшему колонны, и тут же конвоиры, выставив автоматы, стали теснить людей в глубину селения, так как сюда двигалась другая колонна таких же обездоленных людей. Наконец колонна втянулась в ворота. Переводчик скомандовал, чтобы старшие подтянули к нему поближе и поплотнее людей, а сам забрался на сотворенное солдатами из ящиков и досок возвышение и объявил:
— Конвоируемые! До пяти вечера свободны. Можете гулять, петь, плясать, но в пределах изгороди. К проволоке не подходить. Кто подойдет к ней ближе десяти метров, будет убит. В жилые дома не входить. В пять вечера всем быть на своих местах размещения и до шести утра не выходить. По вздумайте бежать. За каждого удравшего расстреляем десять.
— Слышал? — задержал Фомич Юру, порывавшегося к колодцу. — А ты бубнишь: «Бежим!» Под проволокой схватят не только тебя и меня, но и еще десяток невинных расстреляют. Так что об этом ты и думать не моги. Ну, чего ухмыляешься-то? Плакать надыть.
— А то, что странно. Нас на смерть ведут, завтра, наверное, кокнут, а вы бежать боитесь. Так лучше под проволокой погибнуть, чем смирненько идти на расстрел. — И Юра направился к колодцу, за ним поплелся и Фомич.
Журавль, скрипя, то и дело опускался и поднимался, а народ все прибывал и прибывал, создавая вокруг колодца плотное кольцо. Крик и брань пробивавшихся к воде заглушали добрую речь терпеливых.
Юра, воспользовавшись толкотней, пробился вперед, как раз в руки солдата. Тот свирепо его оттолкнул в очередь и тут же стал пристраивать ему в затылок всех тех, кто попадал ему под руку, так он было пихнул и Фомича, но голос Юры остановил его:
— Дедушка! Сюда, сюда!
— О, гросс фатер! Гут! — добродушно улыбнулся солдат и толкнул Фомича к Юре. Этот малозначительный поступок немца на фоне прошедших за последние сутки зверств вызвал удивление не только Фомича, но и всей тысячной толпы и еще больше расположил людей к этому солдату, когда он взял из хвоста очереди девочку, за плечо которой держался слепой подросток, подвел их к колодцу и сам из бадьи напоил их.
Юра не спускал с этих ребят глаз. Что-то в них было знакомое, близкое, и, напрягая память, он непроизвольно пробормотал:
— Дедушка, смотрите, смотрите...
— Видно, Юрок, и среди фашистов есть человеки, — ответил Фомич.
— Нет, дед, — сурово оборвал Фомича стоявший сзади него старик. — Фашист не может быть человеком. И его добро — жало змеиное.
— Да я, дедушка, не о солдате, а о ребятах, — не глядя на него, пояснил Юра. — Дедушка, да это же Ваня. Ну да, Ваня. Ваня Валентинов. А эта девочка — Дуся. — И возбужденный радостью, что вспомнил, помчался прямо к ребятам, уже шагавшим от колодца.
— Ваня? — остановил их Юра.
— Ваня, — отозвался слепой.
— Валентиновы?
— Валентиновы, — в один голос ответили Ваня и Дуся.
— Я Юра, — и чуть было не сорвалось с языка «Железнов», — сосед ваш по Бресту. Наши квартиры были рядом.
— Юра? — вспомнила и узнала Дуся и стала пояснять брату, который уже по привычке слепого водил ладонями по Юриному лицу.
— Идемте, идемте отсюда, на нас смотрят, — и Юра отвел Валентиновых подальше от людей, туда, к ящикам, и уж там, обхватив обоих, прижал к себе.
— Откуда вы? Почему здесь?.. — засыпал он их вопросами. — Давайте сядемте, — и усадил ребят на ящик, а сам опустился против них на чурбан.
Дуся по-детски, со слезами поведала о всем горе, которое они пережили за два года войны, и еще о том, как, прося «христа ради», пробирались за фронтом, стремясь найти мать и отца.
— Нам несколько раз говорили многие — и партизаны, и пленные из дивизии мамы: — Идите прямо на Москву. Но наступила зима, и нас приютила Валентина Калистратовна. Добрая женщина. Она была нам, как мать родная. Она всегда говорила, — давясь рыданием, продолжала Дуся, — что наши обязательно придут, освободят нас и мы найдем нашего папу и маму...
— А где ж Калистратовна? — забеспокоился Юра, готовый броситься к ней.
— Она осталась там, в прогоне, — отвечал Ваня. Его неподвижные глаза застеклились, и слезы поползли по щекам.
— Еще в первый день, когда нас отобрали в кровопийку, к полосатикам, я тогда сказала доктору, что «тетя Валя еще болеет тифом». Доктор рассвирепел и выгнал, и нас отвели к ней. А ночью ее забрали.
— А вы?
— Забрали бы и нас, но она нас жалела и уложила спать в сарае.
— Какие хорошие люди гибнут. Ну, проклятые, — сжал Юра кулачки, — мы им все припомним.
— Тихо. Чего ерепенишься? — шумнул на него подошедший Фомич. — На, пей, — протянул он банку с водой. — А вы плачете? — хотя, глядя на этих замученных ребят, сам готов был расплакаться. И когда Юра вернул банку, Фомич протянул ее Дусе и ласково сказал: — На, деточка, глотни и успокойся. Слезами, милая, горю не поможешь. Будем думать, как вас спасти. — Сказал и снова ушел за водой. Вернулся, когда солдаты загоняли людей в сараи.
— Дедушка, нет ли у вас корочки? — протянула тоненьким голоском Дуся. — Со вчерашнего дня мы ничего не ели.
— Милая ты моя девочка, мы тоже не ели, — хлопал себя по карманам Фомич. — Что же, дорогая моя, придумать-то? Ума не приложу... — А в голове крутилось и само ползло на язык: «Какая уж еда, когда завтра жисти конец. А может быть, и сегодня. Вот загонят в сарай, а ночью во время сна подпалят, как в Новоселках, и сожгут всех». И все же он улыбнулся: — Идемте огородами. По всему видно, что из деревни крестьян только что выселили, недавно. Глядишь, судьба над нами сжалится и что-нибудь нам — бедолагам — подбросит. — Но судьба была безжалостна. Так, ничего не найдя, они голодные вошли в сарай и там расположились в углу, подальше от холода.
— Дедушка, что же будет с нами? — сквозь полумрак смотрели на Гребенюка доверчивые глаза Дуси. Повернули головы к нему Юра и Ваня.
Ивану Фомичу стало не по себе, его даже охватил нервный озноб:
— Эх, если б я знал, милая, то я соломку бы подстелил.
— Соломку? — повторила Дуся. — А вы там сказали, что «будем думать, как вас спасти».
— Да, да, будем думать, — еле сдерживая зубную дрожь, ответил Фомич. — Так что подвигайтесь поближе и давайте думать вместе. Только одно условие — говорить тихо-тихо, чтоб никто не услышал. Перво-наперво чего мы хотим? Пять минут на размышление. Думайте!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Вот уже вторая неделя, как на фронте дивизии, да и у соседей, затишье.
Даже генерал Мерцель, видимо, выдохся и перестал штурмовать полк Карпова и долбить несчастную башню МТФ, что высилась перед ним. Лишь иногда, для острастки, накроет минами какую-нибудь площадь, и снова тишина. Солдатам эта тишина была в диковинку, и они ради озорства дразнили гитлеровцев: высунут на бруствер какую-нибудь завалявшуюся каску и посматривают из окопа, как она подпрыгивает от каждой снайперской пули врага. Некоторые солдаты до того наспециализировались, что по пробоинам почти без ошибки устанавливали направление полета пули, а по нему и самого снайпера.
В такое затишье Якова Ивановича захватывала гнетущая тревога о семье.
Вот и сегодня, несмотря на то, что лег спать под утро и был уставшим, долго не мог заснуть. Из головы не выходили Вера, Юра. Усиливалось все это тем, что уже не было больше сил скрывать от жены правду о дочери.