Страница 160 из 207
Полицай вытащил из бокового кармана бумагу и положил на стол:
— На, читай! — потом схватил ее и снова засунул в карман.
Михаил Макарович успел прочесть то немногое, что предписывалось сделать... «Все излишки продовольствия, теплую одежду и обувь и все ценное отобрать, сдать на склады. Потом по указанию начальника тыла группы войск немедленно отгрузить и отправить... Продовольствие населению оставлять по минимальной норме и не более как на два месяца».
— Понимаешь, в чем дело? — полицай смотрел на него посоловевшими глазами. Михаил Макарович непонимающе выпучил глаза. — Эх ты, остолоп! А еще коммерсант. Во! — полицай первоначально постучал себя по лбу, а потом по столу. — Скажи, зачем все подчистую берут и народ на голод бросают? Зачем?
— Во имя процветания и благополучия Великой Германии, я так понимаю, — не моргнув глазом, ответил Михаил Макарович.
— М-м, — словно от зубной боли, удивляясь тупости корчмаря, замычал полицай и протянул пустую бутылку. — Принеси-ка еще шкалик. Не жмись, не жмись. За то, что я тебе поведаю, полведра не пожалеешь. Иди, век за меня бога молить будешь. Ну, что стоишь?
— Да уже поздно, ваша честь. Да и вы уже, как бы вам сказать...
— Иди или я сам пойду. — И полицай вытолкнул Кудюмова за дверь.
Михаилу Макаровичу ничего не оставалось делать, и он принес не шкалик, а остаток поллитровки и, ставя на стол бутылку, сказал, что это все и больше ничего нет.
Вылив в стакан все, что было в бутылке, и держа стакан в обеих руках, полицай таинственно поведал то, о чем Михаил Макарович и Вера только догадывались:
— Ты, Петр Кузьмич, и твоя Броня мне, словно родные. Ведь только у вас я отдыхаю и заглушаю свою тоску. — Полицай облапил хозяина и поцеловал в щеку. — Так вот, друг! Если не хочешь попасть в руки коммунистов и гепеу, то закрывай свое заведение и двигай отсюда подальше, за Березину. Пропуск я тебе сделаю.
— Партизаны что-нибудь замышляют? — Лицо Михаила Макаровича выражало испуг.
— Партизаны? Не-е, — качал полицай рукой, облокоченной на стол. — Ты у нас в этом смысле как у Христа за пазухой.
— Тогда чего ж? — все еще недоумевал Кудюмов.
— А тово! — и полицай поманил пальцем. А когда Михаил Макарович нагнулся, он обхватил пятерней его шею и, притянув его к себе, зашептал в самое ухо: — В среду нас инструктировал главный. Приказал забирать у населения все, — полицай похлопал по карману, где находилась зловещая бумага, — вплоть до меридиана Белый, Дорогобуж, Спас-Деменск. Хитро сказано — «до меридиана»! А где тот меридиан, скажем, у нас? Оказывается, в этот «меридиан» надо брать районы вплоть до комендатур — Бельской, Батуринской, нашей, Дорогобужской... и так далее... Срок этой операции — конец февраля. Понимаешь ты? Конец февраля! Поначалу мы думали, что красные наступают, но потом пронюхали, и оказалось, что наши сами будут отходить. Боятся, как бы их тут, подобно Сталинграду, не прихлопнули. Сафоновский и издешковский коменданты уже пятки смазывают. Вчера свое барахло двинули на запад... — Полицай протянул стакан: — На, глотни за то, чтобы все было так, как хочется. А хочется, Петр Кузьмич, спокойной жизни. Ох как хочется!..
За такие важные сообщения Михаил Макарович не побрезговал бы не только глотнуть, но даже поцеловать в губы эту ненавистную тварь.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Утро 23 февраля удалось на славу. Яркое солнце, пробившись сквозь густой переплет ветвей сада, по-праздничному играло зайчиками на замерзших стеклах окна.
— Какой же это час? — подхватился Яков Иванович и посмотрел на часы. — Десять? Ну и ну! — И все же ему не хотелось вылезать из теплой постели: ведь за всю войну он первый раз по-настоящему выспался. Да еще в теплой избе и притом после бани.
Яков Иванович потянулся, отодвинулся в сторону от упрямого «зайчика», слепившего глаза, и, уткнувшись лицом в подушку, решил поваляться.
Все подобное, казавшееся в мирное время обыкновенным, теперь, во фронтовой жизни, было чуть ли не верхом блаженства...
На другом конце деревни в подлатанной саперами избе лежал в постели Хватов. Он тоже не спал уже. Но разбудило его не солнце, а настойчивый стук в дверь:
— Товарищ полковник! Это я, майор Парахин. Вы назначили в девять, а сейчас десять.
— Простите, — ответил Хватов. — Совсем забыл. Входите. Я сейчас. — Наскоро приведя себя в порядок, Хватов пригласил майора к столу. — Слушаю вас.
— Откровенно говоря, товарищ полковник, у меня ничего особенного доложить вам нет... В полку все благополучно. Да, вчера был в госпитале — он недалеко отсюда, — навестил Милютина, — тянул Парахин.
— Ну, как Корней Игнатьевич? Скоро выйдет?
— Поправляется. Выйдет недели через две. Сегодня у нас в полку вечер. Выступает фронтовой ансамбль песни и пляски майора Усачева.
Хватов еле сдерживал себя, чтобы не оборвать Парахина. Ведь все это мог ему доложить вчера в полку и не просить уделить ему время, чтобы поговорить откровенно один на один. Но тут Парахин чего-то замялся.
— У вас все? — насколько мог спокойно спросил Фома Сегеевич. — Если есть что-нибудь личное, не стесняйтесь, говорите.
— Видите ли, товарищ полковник, мне не совсем удобно говорить, так как всего-навсего врид. Все было при комиссаре полка Милютине. Так, может быть, лучше подождать его и уже при нем доложить?..
— Зачем ждать Милютина? Докладывайте.
— Это, товарищ полковник, касается самого командира полка, подполковника Карпова. И мне это не совсем удобно, если учесть, что ему потакает командир дивизии.
— А что такое с Карповым?
— Видите ли, товарищ полковник, — мямлил Парахин. — Петр Семенович Карпов изменяет...
Догадавшись, в чем дело, Хватов не выдержал:
— Изменяет? Родине?
— Нет, жене. Она там в Сибири его ждет, он здесь путается с Валентиновой. Она теперь к нему каждый вечер на ночь приезжает. А то бывает, и он бросает полк и к ней...
— И во время боя?
— Во время боя?.. Не замечал.
— Эх, Парахин, Парахин! Не в этом на войне главное. Главное в том, как он предан Отчизне, народу, партии, как он руководит и командует полком, каковы его боевые качества...
— Да, — возразил Парахин, — но сожительство — это аморальное явление, и оно ни в мирное, ни в военное время недопустимо.
— Я с вами, Парахин, согласен. Но, уважаемый комиссар, в сожительстве на войне надо разбираться, а то с бухты-барахты можно и дров наломать. Так и с Карповым. Я на их сожительство смотрю, как на святую любовь. А в такую любовь с грязными мыслями вторгаться нельзя.
Тут Парахин, считая себя правым, резанул:
— Я к вам обратился как к комиссару, а вы рассуждаете, как и комдив. — И он встал. — Ну, что ж, если вы не понимаете этого зла, так есть на это Военный Совет Армии, Политуправление фронта. Там меня поймут. Разрешите идти?
Конечно, Хватов сейчас был в таком состоянии, что и сам мог бы «дров наломать», но сдержался, только и сказал:
— Идите.
Зазвонил телефон. На проводе был комдив.
— Сергей Фомич. У меня от солнца за окном — капель. На фронте тишина. Мне даже кажется, что сегодня праздник. Давай для штаба и твоего политотдела устроим выходной, и все гурьбой на лыжах к Москве-реке. Пусть люди хотя бы день почувствуют, что мы на отдыхе. Согласен?
— Согласен.
Командование фронта, предвидя наступление, недели две тому назад вывело дивизию во фронтовой резерв на доукомплектование поближе к Московско-Минской автомагистрали и расположило в живописной местности у Москва-реки, в районе Холмово — Новопокрово, на обжитом фонде землянок совсем недавно ушедшей дивизии под Ржев.
Как только дивизия здесь обосновалась, сразу же в частях были развернуты клубы и солдатские чайные с музыкой.
Вот туда-то, где у большого дома в саду играл, сверкая трубами, оркестр, по загуменью двинулись на лыжах штабные во главе с командиром, комиссаром и начальником штаба.