Страница 120 из 207
Время шло, близилось начало наступления, а нужных сведений Вера собрала до обидного мало. И потому решила двинуться в далекий путь — в саперный батальон за «расчетом» — и выведать у Кнезе и Ганса все, что удастся.
Наскоро позавтракав размазнею с маленьким кусочком хлеба, Вера, Аня и Лида отправились лесами в саперный батальон: он находился далеко. Василия Вера направила к Михаилу Макаровичу. С прибытием войск штурмбанфюрера Вайзе и из-за постоянной слежки хромого Кирилла в Выселках находиться стало невозможно. «Не зря зачастил хромой на гумно со своими рассказами о страшных событиях у Сталинграда. Чего доброго, еще по пятам пойдет, а так и до рации доберется! — думала она. — Как трудно сдерживать себя!» Вера давно бы прикончила хромого, но без разрешения Михаила Макаровича не имела права, а он почему-то в последние дни не подавал о себе никаких вестей. Вера надеялась на партизан, которым Устинья, наверное, уже сообщила о предательстве Кирилла Кирилловича, но партизанам, видно, сейчас было не до хромого.
Вайзе с помощью отряда СС и полицаев, собранных со всей округи, начал проческу лесов. Прежде чем начать эту операцию, он грозно возвестил об этом, требуя от партизан немедленной капитуляции, иначе грозил расстрелять их семьи. На другой день после этого объявления комендант майор Рейнгольд и он, штурмбанфюрер Вайзе, получили личные письма с грифом: «Смерть немецким захватчикам!» и за подписью «Народные мстители». В них говорилось, что «...за жизнь каждого арестованного отвечаете вы и ваши прихвостни своей жизнью! Требуем немедленно освободить невинных людей. Срок девятого августа с.г.».
Прочитав эти строки, Вайзе вскочил как ужаленный и побежал к коменданту. Рейнгольда он застал стоявшим за письменным столом.
Его рыжие усики вместе с тонкими губами нервно дергались.
— Вы что, тоже получили контрультиматум? — спросил Вайзе, позабыв поздороваться.
— Получил, — ответил Рейнгольд и крепко сжал зубы, чтобы не наговорить дерзостей этому зазнавшемуся эсэсовцу, послушавшись которого он вывесил злополучное объявление.
— Что вы, майор, скисли? — насмешливо начал Вайзе. — На такую наглость надо отвечать решительно. Это — арапство! Самое настоящее арапство! Берут на испуг. Видите, они нам диктуют, срок ставят... Тоже мне власть! Мы им покажем, кто здесь властвует! — Вайзе подошел и опустился на стул, обтирая шею платком. Сел и Рейнгольд.
— Понимаете, герр майор? Мы обязаны любыми средствами захлопнуть «тигровую пасть»! А для этого необходимо прежде всего обезопасить войска от проникновения к нам шпионов и диверсантов, подавить партизанщину, разыскать примолкнувшую рацию, с которой наверняка схватим шпионскую организацию. Таким образом мы убедительно продемонстрируем, что не они, а мы здесь власть! Поэтому я предлагаю для острастки повесить двух-трех человек...
У Рейнгольда расширились глаза. Он перебил Вайзе:
— Только не это, герр штурмбанфюрер. Сейчас не время...
— Что с вами, майор? — Вайзе прищурился.
— Я знаю их хорошо. Они могут это, — комендант потряс письмом, — выполнить. Все, что угодно, только не публичная казнь...
— Если они только посмеют, то тогда уничтожим весь этот поселок, всех от малого до старого! Камня на камне в нем не оставим! — Вайзе гулко хлопнул ладонью по столу и встал. Подойдя к Рейнгольду, он положил руку на его плечо и произнес: — Фюрер нас освободил от ненужной химеричной совести. И если в интересах нашей великой нации, друг мой, нужно будет истребить всех русских, истребим!
— Вы меня не поняли. Я не против уничтожения арестованных, но не здесь и не публично.
И они сошлись на том, что уничтожат двух человек — мужчину и женщину.
Вайзе, прощаясь, потряс руку Рейнгольду:
— Вот увидите — они сразу поймут, что мы не шутим.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Гераська нашел где-то старый бинокль и теперь целыми днями пропадал в роще. Забравшись как можно выше на старую березу и замаскировавшись ветками, он терпеливо наблюдал за окном кабинета Вайзе. Не упускал с поля зрения и хромого Кирилла, часто топтавшегося там во дворе. Долго пришлось Гераське ждать штурмбанфюрера. Но вот однажды штора в его окне вздрогнула, и в окуляре бинокля стал отчетливо виден Вайзе, а с ним два эсэсовца. Потом из-за косяка окна показалась женщина. Вдруг она сильно покачнулась от удара кулака в черной перчатке. Гераське даже показалось, что он слышит женский крик. Последовал второй удар, и женщина исчезла. В женщине он узнал Хватову.
Больно сжалось мальчишечье сердце. Гераське представилось, что вот так будет страдать и его мать. Долго пришлось сидеть на дереве, пока двое эсэсовцев протащили по двору Хватову и толкнули ее в подвал сельпо. Тут же вывели арестованных на обед.
Он ясно видел в бинокль и мать и деда Ефима. Мать вытирала концами платка глаза, видимо, плакала. Гераська крепче обхватил ствол березы, прижался разгоряченным лбом к бересте и не спускал с матери глаз.
— Мамочка, прощай! — прошептал Гераська, видя, как надзиратель снова толкнул ее в подвал. Он вытер грязным рукавом рубахи разгоряченное лицо, плюнул, циркнув сквозь зубы, и схватился за сук, намереваясь спуститься вниз. И уже свесил было ногу, но замер: внизу стоял человек в военной форме, похожей на офицерскую, с немецким автоматом через плечо, а поодаль от него еще два с винтовками — наполовину в военной, наполовину в гражданской одежде, и еще из кустов виднелась голова в немецкой пилотке набекрень. Это белобрысое лицо Гераська где-то видел. И тут же вспомнил: «Это грузчик, работающий у гитлеровцев на станции. Полицай...»
— Чего ты там, малец, наблюдаешь? — спросил его офицер.
Гераська медлил с ответом. Но решив, что полицаи все равно пулей снимут, повесил бинокль на сучок березы и стал не спеша спускаться. Задержавшись на последних сучьях березы, он спросил офицера:
— А вы кто будете?
— Свои, — ответил офицер.
— Полицаи?
— Нет, партизаны.
— Врешь.
— Честное пионерское! — улыбнулся офицер. В тоне его голоса и в его широкой улыбке было действительно что-то «свое», располагающее.
Гераська, не раздумывая больше, камнем бухнулся на землю и, сразу вскочив, поднял руку в пионерском салюте.
— Пионер Герасим Щеголев. Наблюдаю за гестапо и подвалом в сельпо. Там сидят наши арестованные.
— И хорошо видно? — заинтересовался офицер.
— В бинокль.
— У тебя есть бинокль?
— Трофейный, одноглазый. В другой глаз, видно, наша пуля трахнула. — Гераська таинственно оглянулся. — А вы не боитесь фашистской облавы? Вчера они начали отсюда и пошли вот так цепью. — Гераська махнул рукой в сторону дороги.
— Как видишь, Герасим Щеголев, не боимся.
— А знаете, вот этот, что в кустах, в фашистской нахлобучке, — повел глазами Гераська в сторону Василия, — с фашистами якшается. Честное пионерское, сам видел. Он на станции у них грузчиком работает. А как, проклятый, старается! Мы ящик, а он два; нас трое, а он один. Ему при всех нас сам артельщик благодарность объявил и даже руку жал. — Гераська недоверчиво посмотрел на Василия.
— Спасибо, Герасим! Я к нему пригляжусь. — Офицер похлопал Гераську по плечу и, предложив ему снова лезть на березу, сам полез за ним. Там, на березе, Гераська показал офицеру школу, двор и подвалы сельпо, часть дома с террасой и сад комендатуры. По-мальчишески захлебываясь, стал рассказывать обо всем, что знал. Выложив все, что было на душе, Гераська стал просить командира выручить арестованных. — Мамка моя там... — умоляюще смотрел он ему в глаза.
— А за что ее арестовали?
— Наболтали, будто наш батя у вас в партизанах...
— А его фамилия тоже Щеголев? — спросил командир.
— Щеголев, — протянул Гераська, а сам не спускал глаз с партизана, ожидая услышать: «Да, Щеголев у нас», но тот покачал головой:
— Такого, Герасим, у нас нет.
— Вот видите, ни за что мамку в подвал упрятали... Эх, злодеи проклятые!