Страница 39 из 40
- Что ты, гаски, плачешь? То кричишь, как овца, то плачешь, как девка! Ты же - ОМОН, ты - "непобедим", а? Что, ранена рука? - бей второй! Сломана нога? - пинай другой! Нет, все вы, русские, все вы, гаски, - не воины, не мужчины.
Проклятые слёзы, проклятый стон! Но губы всё же расклеились, разорвали корку сукровицы, и распухший, непослушливый язык, царапаясь о сломанный зуб, вытолкнул:
- А-вы-вол-ки. Вур-да-лаки.
- А ху бох? Что ты сказал? Да, ты прав, гаски, прав: мы волки. Волки! А вы - овцы. Вы - бараны, у вас даже своего пастуха нет. Кто вас сюда гоняет? Кто дома стрижёт? А? Израиль? Бараны вы, русские, послушные бараны, и пока вами правят Ваксельберги, да Абрамовичи с Фридманами - мы вас будем есть. Рвать на части.
- Вы-чер-ти. Ту-пые-черти.
- Ля иляха илля Аллах!
Ни света, ни звуков больше не было. Не было и боли.
...Трасса, вырвавшись за серпантинную тесноту, вольно развилась, широко обходя берёзовые холмы и просекая изумрудящиеся до горизонта поля озимой пшеницы. Редкие встречные машины со свистящим шорохом ударяли в приоткрытое окно разогретым ветром, и столбы электропередач ровными взмахами проводов отбивали такты сердечного марша.... Когда унесу я в чужбину... Под небо южной стороны...
Хазрат как окаменел, даже почти не дышал, и только, выдаваемые подёргиванием век, мысли бешено метались, замкнуто рикошетили в черепе: "Зачем, почему этот полез в башню? Как догадался? Лия тоже ничего не поняла: вдруг пошёл, вдруг стал тянуть мусор. А не она сама?.. Нет, она не знала, ничего не могла знать! Да и не предала б, она верная. Что-то не так получилось у них самих, где-то совершён промах...". Теперь предстоит долгий разговор с шейхом Исламбеком, да будет доволен им Аллах. Долгий и трудный: "Почему Хазрат так плохо замаскировал схрон"? - "Виноват, вокх стаг". Исламбек, кроме срыва операции, попытается повесить на него и всю сумму за утерянное оружие и БП. Но тут он и бросит к ногам шейха неверного в искупление - отплатой за зло пусть будет соразмерное ему зло, разрежет горло и сольёт нечистую кровь за свою вину - в мести жизнь для вас, люди рассудительные. Может, удастся сторговаться на половину. В любом случае, не одному же ему за всё отвечать. Только русский не должен ничего сболтнуть. И не сможет: Хазрат, аккуратно, чтобы не запачкаться, оперся косточками кулаков на край козел и наблюдал за сыновьями, которые уже, не так, как когда-то в первый раз, а ловко и точно срезали русской свинье уши - "цаа хум цахез" - "ничего не слышу", и вырезали глаза - "цаа хум ца го" - "ничего не вижу". Русский опять немного покричал, подёргал ногами, но скоро отключился. "И язык тоже"! - в этой войне муслаблагословенна.
Хорошо - дик ду! Любому отцу радостно смотреть, как растут его волчата, быстро растут, в настоящих волков. Они уже умеют убивать, умеют казнить врагов Ичкерии. Дик ду! Им это много придётся делать, очень много, молодым большие дела предстоят. Уже один брат спрашивает, когда он их к нему в Москву отправит, другой к себе в Питер ждёт - воины везде в цене. Но, пока рано, пусть пока здесь, с отцом поработают, поучатся, окрепнут.
- Переверните его на живот! А то захлебнётся.
Старший, Хамад, с силой приподняв выскальзывающую в расслабленности руку, в два взмаха срубил палец с золотым кольцом. Хороший нож Аллигатор-2!
...Кольца, с которых они не догадались сорвать бирки, непривычно тяжелили пальцы, а надетые короны совсем не подходили по размеру - у него она едва держалась на макушке, а Саша, наоборот, утонула в своей по брови.... Где-то, высоко-высоко по мосту, догоняя и ослепляя друг друга, мчали неразличимые отсюда автомобильчики, справа в зашторенных окнах старинного здания муниципального банка разыгрывались немые сцены театра теней из жизни уборщиц, а здесь никого. Никого, кроме двух обнявшихся.... Так не бывает. - Что не бывает? - А вот так: милиционер и Лермонтов. Это какая-то неправда. Недоразумение, которого не должно быть.... Мою жестокую кручину, Мои обманчивые сны....
Одиннадцать сорок-две.
"Ну, Павлов, сам всё знаешь. Молись пока".
Сам знаю. Знаю. Знаю, что сам. Сам, вот этими руками, подставил парня. Знаю....
Молись. Молись.... Эх, если бы уметь, если бы! В такой жопе только и остаётся - когда больше надеяться не на что. Не на кого. "Молись". А как? У него же не то, что слов, а даже нужных мыслей в запасе нету. Тех, которыми молятся. Эх, если б да пронесло! Как-нибудь. За что-нибудь. Мимо.... Как сказать - "Господи, Иисус Христос, помоги мне"? Ну, мол, как-нибудь. Чем-нибудь.... Да только за что? За что же может пронести? Молись.... Нет, вовремя не научили, а теперь поздно. Тогда, когда случилось, уже всё поздно. Всё. "Господи, Господи... ведь не за себя ж прошу. Ты ему, ему помоги! А мне-то... чего? Мне так и надо". Так и надо. Своими руками подставил парня.
И вдруг слово нашлось - "вразуми". Да! Да! "Вразуми"!! Где, когда, от кого он слыхал это старинное, как бы нарочитое, давно неупотребимое словечко, но такое вот нужное, и именно сейчас, сию минуту нужное? Ну, конечно же, от тёщеньки, от дорогой Таисии Степановны: "Вразуми меня, Господи! Вразуми Ты меня"!!
Иван Петрович не уловил исходного момента и не прочувствовал источника толчка, вдруг кинувшего его к воротам. Ничего до конца не соображая, он, как бы чужой волей, стянул поперечную трубу запора, отжал половинку и выскользнул наружу. В темноте снизу надвигались, буровя ближним светом асфальт, тонированные синие фары. Иван Петрович вышагнул на середину дороги, передёрнул затвор, опустил предохранитель. "Газель" тоненько проклаксонила, сбросила ход и вильнула влево.
- Иван Петрович, дорогой! Не узнал? - Раскрыв дверку, Хазрат вывесился в рамку отрытого окна. - Это же я!
- Стой. Покажи, что везёшь.
- Иван Петрович, дорогой, это я!
Иван Петрович был уже рядом, и Хазрат, всё улыбаясь, присел на водительское кресло, правой рукой зашарив за спиной в темноте кабины. Выстрелы раздались как бы сами по себе: просто АКСУ дважды дёрнулся, и обе пули попали капитану в бедро. Хазрат, выкручивая руль, медленно вывалился под колесо. С противоположной стороны Хамад плечом вытолкнул свою дверку и выпрыгнул прямо в кусты. Ладно, в темноту палить бесполезно. Иван Петрович обошёл фургон, подёргал ручку. Под острым углом выстрелив в замок, раскрыл сразу обе половины.
Посредине пола лежал завернутый, как в паутину, в перевитый скотчем полиэтилен большой кокон. А к дальней кабиной стенке прилип оскалившийся Умар.
- Включи свет!
- А?.. А ху бох?
- Включи свет и разверни!
Господи! Лучше бы он этого не видел....
- Живой! Он живой! Живой! - Горцы визжат, как крысы. И воняют. Когда Иван Петрович в несколько рывков за брючный пояс вытянул царапающего ногтями железо Умара и завалил на асфальт, с крыши двухэтажки пыхнул прожектор, длинным эллипсом охватив и машину, и кусты, и барахтающихся людей. Ослеплённый Иван Петрович только слышал, как снизу по дороге и из ворот на свет топотали бойцы, но зато хорошо разглядел по-крабьи бочком наползающего от кабины Хазрата. С протянутой ярко красной ладонью:
- Ваша! Брат! Не трогай.... Это мой сын, ваша!
- А то - мой.
Вдавливаемый промеж лопаток укороченный ствол отпрыгивал только на первых выстрелах, а потом стал уходить, погружаться в перемалываемую пулями плоть.
- Мой. Мой сын. Все они... мои.
НА ВТОРОЙ ДЕНЬ ПОСЛЕ.
В город, после недельной отлучки, возвратилась жара. Кирпичные стены заново прокалились, но из-за ремонта дороги окна открывали только в ночь, когда затихали отбойные молотки, и слабел запах свежего гудрона. А днём... Саша, на третий раз приняв душ, белой медведицей в новом махровом халате с охлаждённой бутылочкой "карачинской" металась от кухни в комнату и обратно. Наконец-то пластмассовая кукушка, тоже умученная духотой, вяло вытолкнула дверку и несколько раз подкукукнула. Новости! Саша включила телевизор - первыми же всегда дают "оттуда" - и, опустившись в кресло, откинулась, поправляя влажные волосы. Давно потерявшее свою оправу круглое зеркальце соскользнуло с подлокотника и, упав плашмя, раскололось ровно посредине.