Письмо живым людям

Они вышли из конференц-зала. Ближайший буфет был этажом выше, они встали на безлюдный эскалатор, шустро и беззвучно струившийся поперек прозрачной стены, за которой зеленым и золотистым полотном стелилась чуть всхолмленная степь.

— Нет, — сказал Гийом, — серьезная работа впереди. Это все дилетантизм.

— Почему?

— Мозговой штурм в таком громадном зале не проходит. Устаешь быстро.

— Я вот совсем не устал.

Мимолетная тень пробежала по лицу генерала, одетого теперь будто запевала какой-нибудь рок-группы.

— У тебя тренировка межзвездная, — сказал он, чуть помедлив. — Терпение, воля, целеустремленность. И потом, для тебя гейзеры не абстрактный объект исследования, а переживаемый факт биографии.

Неужели, подумал Коль, на моей роже так явно сверкает скука и этот молодец за здорово живешь издевается надо мной?

Эскалатор выплеснул их в уютный зальчик, где, как усеявшие луг ромашки, цвели парящие над зеленым полом белые лепестковые столики. Мы первые не сдюжили, подумал Коль, озираясь, — в буфете никого не было.

— Давай к окну, вон туда, — предложил Гийом, а сам, широко шагая, двинулся к пузатым разноцветным шифраторам. Коль уселся, поставил подбородок на сцепленные ладони. Прямо у ног его головокружительно зияла двухсотметровая бездна. Зачем-то Коль пнул ее ногой — как и следовало ожидать, носок туфли отлетел от невидимой твердой преграды.

— Апельсиновый? — громко спросил Гийом.

— Грейпфрутовый.

— Бутербродик?

— Авек плезир…

С небольшим подносом — два высоких бокала, тарелочка с бутерами — Гийом, улыбаясь дружелюбно, шел к нему. И вдруг Коль отчетливо ощутил, что его ждет некий серьезный разговор. Лихорадочно он перелопатил в памяти все неофициальное, связанное с периодом исследования гейзеров. Нет, как он струсил тогда, никакие записи не могли зафиксировать. Этого никто не мог и не может знать. Да и не струсил! Просто в момент, наверное, этой самой гиперпульсации, будь она проклята, его обожгло: все, конец, никакая высота не спасет! — и тело само, вдруг вспомнив противозенитные рефлексы, дернуло вертолет в сторону и вверх, вверх, вверх… Наблюдение прервалось минут на шестнадцать, но это не имело никаких последствий, потом он вернулся. Да, струсил, черт вас… а кто бы не струсил? Вы? Нет, даже если пронюхали — упреков не приму!

Спокойно, Коль. Как они могли пронюхать? Эти отвратительные шестнадцать минут тебе до смерти носить на дне совести, как и многое другое, — но молча носить, молча…

Гийом поставил скромную снедь на ромашку, с видимым удовольствием уселся, вытянув ноги.

— Красота, — сказал он, глядя вдаль.

— Да, — осторожно согласился Коль.

— А за горизонтом море… Пора бы уже искупаться в настоящей воде, Коль.

У Коля даже ладони вспотели от вожделения. Море…

— А что Ясутоки? Разрешает?

— Конечно. Он тоже полетит.

И только-то? Очередной эксперимент придумали над моим телом — и такие политесы!

— Выездной медосмотр? — со злобой спросил Коль. — Нет, не хочу. У меня еще лимфоидная конвергенция не завершена. Лучше в бассейн.

Гийом сделал задумчивый глоточек из бокала.

— Странная штука — разговор, — вдруг проговорил он.

Коль опять насторожился:

— Почему?

— Каждый человек — чрезвычайный и полномочный представитель себя в этом мире. Несменяемый. Пожизненный. Послы враждебных государств только и знали, что врать друг другу, только и норовили обмануть и урвать. А если цели и интересы государств совпадают, тогда как?

Ему что, пофилософствовать больше не с кем? Какое отношение…

— Тогда подписывают союзный договор, — ехидно сказал Коль.

— А когда договор уже подписан?

— Тогда начинают его потихоньку нарушать.

— Это если договор был липой, а цели и интересы все-таки не совпадают. А если — все-таки — совпадают?

— Ну?..

— Тогда начинаются широчайшие контакты и обмены, прежде всего — информацией о себе. Потому что общие интересы всегда имеют частные индивидуальные проявления, и, стремясь эти интересы реализовать как можно полнее, — Гийом отпил еще, явно стараясь тщательнее продумать свои непонятно зачем произносимые слова, — нужно максимально представлять себе те их проявления, которых жаждет твой сосед. Иначе пойдет дисбаланс, накачка взаимных напряжений — и в итоге прогадают оба.

— Предположим. — Коль взял бутерброд и стал заинтересованно вертеть его перед глазами, стараясь показать, что даже бутерброд ему интереснее, чем этот разговор. Бутерброд был аппетитный, свежайший, и Коль не выдержал — откусил.

— Мы живем в обществе, где цели и интересы всех людей совпадают.

— Так что ж вы, елки-палки, — пробормотал Коль с набитым ртом. — Я спрашивал сколько раз! — Проглотил. — Коммунизм, что ли, у вас все-таки?

Гийом только шрамом дернул да тряхнул бокалом. Но не расплескал — уже отпил порядочно.

— Денег ты не видел? Нет. Значит, не капитализм. Партбилеты и кумачи видел? Нет. Значит, не коммунизм. И оставь это! Жизнь у нас. И в этой жизни все стараются говорить друг другу все, что думают. Не обманывая. Не умалчивая даже.

— То-то шум стоит! — скривился Коль.

— Зачем шум? Все бережно говорят, тихонько. Шум ведь никому не нужен. А если шума не хочет никто — тогда в ноль секунд можно сговориться о том, чтобы не шуметь.

— Вкручиваешь ты мне. — Коль покачал головой. — Вот, скажем, встречаю я урода. Нет чтобы отвернуться тактично — я подхожу старательно, контакты ведь нужны, и сразу бабахаю от души: ну и рыло у тебя, братец, ну и фигурка!

— Не так, — остановил его Гийом. — Неправда. Разве ты это чувствуешь? Физиологическая неприязнь естественна, но и духовное сострадание естественно. То, что ты сказал, — сказано со злобой, с издевкой. Но почему вдруг ты начал испытывать злобу к только что встреченному незнакомому человеку, жертве болезни или катастрофы? Психологически недостоверно. Ты, да и кто угодно, сказал бы примерно следующее: я, животное Коль Кречмар, испытываю некоторое отвращение — это прорывается в мысли подсознательный страх, что я мог бы быть таким же. Но я, человек Коль Кречмар, очень сочувствую тебе, очень хочу поделиться с тобой тем, чего у тебя мало, и, если ты не против, могу, например, помочь перейти улицу.

— Мудрено…

— У амебы все просто. Человек — не амеба.

Коль вдруг вспомнил про бутерброд. Осторожно положил его на блюдце. Почему-то стало страшно.

— Зачем ты говоришь все это? — тихо спросил он.

Гийом допил сок.

— Просто рассказываю. — Он вдруг улыбнулся, и улыбка была обезоруживающей. — Ты делал доклад, теперь я сделал тебе доклад. Цели едины. Но люди сложнее, а значит, интереснее, а значит, лучше, чем то, на что они долго старались походить. Не надо ничего стесняться… Ладно, я должен встретиться с планетологами и сказать то, что тебе говорил. Насчет дилетантизма. А ты подумай над моим предложением… я имею в виду прогулку к морю. Здесь минут двадцать на скорди. Вечерний заплыв в теплой бухте, на закат… — Он мечтательно закатил глаза и встал. — Там, в умиротворяющей обстановке, могли бы продолжить наши доклады… — Снова улыбнулся и быстро пошел к эскалатору. — Если надумаешь — позвони Ясутоки или мне через часик!

Коль уставился на свои руки — руки дрожали.

Серьезный разговор, очевидно, все-таки произошел. Теперь еще понять бы, что он значил.

Он так и сидел двадцать минут спустя, не притрагиваясь больше ни к еде, ни к питью, глядя на то, как вечерняя дымка окутывает степную гладь внизу и становится тепло-розовым недавно еще голубое небо над манящим горизонтом. Сзади раздались быстрые, легкие шаги. Обернулся. В горле мгновенно пересохло, и тревога забылась. Только подспудно давила душу. Дембель-синдром. Женщина лет двадцати пяти, красивая, как все, стройная, как все, поспешно подошла от эскалатора к его столику, глядя на него неожиданно радостными глазами.

— Здравствуй, Коль, — сказала она. Черноволосая. Смуглая. Открытые плечи. И южный вечер за окном. Ну что ей, ведь это же мука… что ей?