Убийство в Венеции

Попросив стакан минеральной воды, я бросил взгляд на пассажира по другую сторону прохода. Он расположился не тесно. На одно из трех сидений положил атташе-кейс, на другое — газеты. Ел быстро и сосредоточенно, будто атаковал свой ужин. Очки были сдвинуты на лоб, нос выделялся на худом лице почти как клюв хищной птицы.

Казалось, он почувствовал, что я его изучаю. Положил нож и вилку, взял бутылку с вином и раздраженно глянул на меня, словно осуждая за вторжение, испортившее ему ужин. Вообще-то, так оно и было.

— Андерс, — позвал я, склонившись к проходу. — Андерс фон Лаудерн!

Он удивленно смотрел на меня. Потом складка меж бровей исчезла, в голубые глаза вернулась смешинка, пропало выражение усталого недовольства. В моей памяти всплыло молодое, округлое, здоровое и веселое лицо с широкой, щедрой улыбкой. Светло-голубые, смеющиеся глаза. Солнечный загар, веснушки на носу. Выгоревшая на солнце льняная челка. Вспомнил, как мы стреляли голубей ранними утренними часами в августе, как поздними вечерами занимались запрещенной ловлей раков в свете карманных фонарей. Первую сигарету, первую выпивку. Как же тошно нам было на следующий день!

— Он именно и есть, черт тебя побери! А ты — Юхан Кристиан Хуман собственной важной персоной. Перебирайся сюда, черт тебя побери!

Пожилая дама в кресле передо мной обернулась и укоризненно посмотрела на него, возмущенная безбожной речью, нарушившей ее благопристойное поглощение источающего калории лимонного пудинга. Но это его не смутило.

Усталая стюардесса освободила меня от подноса, и я устроился с чашкой кофе и своим стаканчиком коньяка на сиденье рядом с Андерсом.

Он естественно, постарел, как и я, но годы не были к нему беспощадны. Надо лбом появились залысины, волосы поседели и поредели, но улыбка и взгляд остались прежними. Живые, насмешливые глаза.

— Так откуда начнем? — спросил он и поднял свой стакан. — Черт побери, мы ведь в последний раз виделись лет двадцать назад?

— Не совсем. Мы столкнулись в «Баре Гарри» в Венеции прошлым летом. Хотя это не в счет.

— Правда, елки-палки. Я там был на искусствоведческом семинаре и должен был отправляться на ужин, когда ты вдруг появился.

— Точно. Но, во всяком случае, спасибо за помощь.

Он вопросительно посмотрел на меня.

— Со столяром. Леонардо Пичи. С тем самым пожилым дядюшкой, которого ты порекомендовал, он изготавливает «новые» антикварные вещи.

— А-а, да конечно. Приятно если он тебе пригодился. Он обновлял часть нашего музея. Надеюсь только, ты не выдашь его копии за оригиналы. — Андерс улыбнулся.

— Наоборот. Продажа его вещей идет как по маслу. А мой довод — как раз то, что это копии. Столь же красивые, как оригиналы, в лучшем состоянии и гораздо, гораздо дешевле.

— Фрекен, — Андерс прервал меня, подозвал проходившую мимо стюардессу. — Дайте доктору Хуману и мне еще коньяку, пожалуйста.

— Спасибо за повышение, — сказал я. — Только со званием ошибочка.

— Вовсе нет. На континенте всякий, кто сдал вступительный экзамен в гимназию да носит галстук считается доктором. Он улыбнулся и поднял стакан.

Андерс фон Лаудерн был моим лучшим другом в школьные годы. Собственно, первым моим другом. В церковном приходе Вибю, что в провинции Нерке в нескольких милях к юго-западу от Эребру, мой отец был пробстом, и я вырос в большом красном пасторском дворе XVIII века, окруженном огромным садом, который спускался прямо к озеру. Напротив, по другою сторону водного зеркала, среди ветвистых дубов стояла старинная дворянская усадьба. Там жил местный сословный предводитель, отставной полковник Георг фон Лаудерн. Несмотря на военное прошлое, в нем было больше от богемы и художника, чем от закаленного воина. Хозяйство он вел с божественным легкомыслием: когда текли доходы от урожая, тратил все деньги на семью, а в остальное время затягивал пояс потуже. В округе рассказывали, что он никогда не открывал приходившие счета, а только отрывал уголок от конверта и приклеивал на нос — от солнца Он и музыку любил; и если летом ветер дул в нужном направлении, можно было слышать, как он играет Шопена у открытого окна. «Вечерний ветерок» доносил через озерную гладь звуки Революционного этюда и ностальгических ноктюрнов. Сельским хозяйством он почти не интересовался, но кое-как перебивался с помощью старого управляющего имением и скотника.

Мы с Андерсом были неразлучны и в школе, небольшой деревенской школе при церкви, где несколько классов обучались одновременно в одной комнате, и в Каролинской гимназии в Эребру. Там мы делили комнату, живя на полном пансионе у старой пасторской вдовы. Она была любопытна и не слишком ласкова, да еще охотно рылась в наших ящиках и шкафах, пока мы были в школе. Этому, однако, скоро был положен конец Андерс нацарапал записку и положил сверху в свой ящик комода. После этого слежка прекратилась. Я знал причину-ведь в записке говорилось: «Бог смотрит на тебя, старуха».

В Упсальском университете мы тоже поначалу держались вместе. Оба изучали историю искусства, и он — с большим, чем я, успехом; я бросил учебу после нескольких семестров студенческих капустников и активного участия в деятельности «ордена Ювеналия», что бы вступить на большую дорогу, приведшую к ярмарке тщеславия, коей является торговля антиквариатом.

Обсуждая времена Упсалы, вспоминая школьные дела в Эребру и Вибю, мы миновали Гамбург а где-то над Копенгагеном выяснили судьбы старых друзей и знакомых. Над побережьем Сконе, в районе Мальмё, я поведал о своих первых, неуверенных шагах на аукционе Буковски, где набирался опыта. Он в свою очередь, рассказал о неудачном браке и о карьере в Шведском музее, где после защиты докторской диссертации о Рубенсе специализировался на искусстве барокко. А сейчас он возвращался с семинара в Венеции, где делал доклад о Рубенсе.

Потрясающая личность, — серьезно сказал он и свернул пробку с третьей бутылочки коньяка. — Для меня он непревзойден. О вкусах не спорят, но немногие достигли его уровня. Забавно, но он был признан современниками. Не всем выпало такое счастье. Ван Гогу при жизни с трудом удалось продать одну-единственную картину, а Рубенс основал школу, и его превозносили как князя. И послом он стал — во Франции и Англии. Видел его дом-музей в Антверпене?

— К сожалению, нет.

— Что-то исключительное. Дворец барокко, полный предметов искусства и роскошной мебели. Это тебе не чердачное ателье замерзающего и умирающего с голоду художника. Совсем наоборот.

— Я не испытываю к нему такой слабости, — сказал я и попробовал черный «Рено». — Я однажды попал на выставку в «Метрополитен» в Нью-Йорке. Это было собрание князя Лихтенштейна — сотни квадратных метров, заполненных изображениями обнаженных дам. Ходишь будто в мясной лавке в старых магазинах Арвида Нурдквиста. Розовые, жирные окорока. Дрожащая такая свинина.

Андерс засмеялся.

— Согласен, в больших количествах он может показаться слегка подавляющим. Но бери лучше по одной картине. Анализируй, изучай, сравнивай. Тогда ты поймешь, что я имею в виду.

— Знаю, я просто пошутил. Однако я предпочитаю сдержанность. Отдаю предпочтение Хаупту, а не перегруженным французским бюро в стиле барокко. Так что Рубенс не совсем в моем вкусе.

— Кстати, о Рубенсе. Я должен кое-что тебе рассказать. Хотя ты вряд ли мне поверишь. Я порой и сам не верю в случившееся. Возможно, все это мне приснилось. — Он замолчал и серьезно посмотрел на меня.

— Тебе приснился Рубенс? — спросил я и протянул пустую чашку стюардессе, обходившей всех с серебристым кофейником.

— Может быть, не знаю. — Андерс, казалось, был удручен, чем-то подавлен. — Как-то я проснулся в своей квартире среди ночи оттого, что кто-то светил карманным фонариком прямо мне в лицо, — серьезно произнес он. — У моей кровати стояли две черные фигуры. Одна из них держала пистолет. Все, приехали, подумал я. Воры, убийство с целью ограбления и все такое. «Если ты оденешься и пойдешь с нами, тебе ничего не будет», — сказал один, а второй помахал своим пистолетом. Так что выбор был несложным. Затем мы вышли к машине. Они уже завязали мне глаза, и я ни черта не видел; а на них были такие лыжные шапочки с отверстиями для глаз и рта.