Покорители студеных морей

— Огня! — крикнул он визгливо.—Дать огня! Один из палачей, худой прыщеватый мужик, приволок жаровню с раскаленным углем к ногам чернявого.

— Пить… — вдруг громко произнес узник. — Все поведаю.

Прыщеватый мужик посмотрел на посадника и, зачерпнув ковшиком из деревянного ушата, подал воду.

Осушив все до последней капли, узник напряг все силы, поднял голову и глянул в глаза боярину Губареву.

— Спрашивай, — услышал посадник. Глаза чернявого закрылись, а голова снова упала на грудь.

— Что за человек, откуда?

— Боярина Борецкого слуга.

— В бегах?

— Нет, отпущен.

— Прозвище как?

— Василий, Герасимов сын, а прозываюсь Вьюном.

— Кто научил чертежи у меня выкрасть?

— Венецианец Миланио.

— Венецианец! — удивился посадник. — В Великом Новгороде?

— Лекарем он у боярина Борецкого… Боярину-то друг, приятель, почитай что побрательник. Не одну ночь вместе бражничали.

Посадник испуганно осмотрелся.

— Ну-ка, вы, за дверью, маленько обождите! — крикнул он тюремщикам. — Сам позову, когда нужно будет… А знал боярин Борецкий, — продолжал допрос посадник, — на какое ты дело послан, али нет?

Никита Афанасьевич даже привстал от волнения; он не спускал глаз с лица узника. Вьюн молчал.

— Отвечай!.. — зашипел посадник, колени у него дрожали.

— Неведомо мне, боярин, — тихо ответил Вьюн. — Разговоров я ихних не слыхивал, не взыщи.

Посадник долго молчал, собираясь с мыслями. Да и было о чем думать. С одной стороны, ежели Борецкий замешан в этом деле, он изменник Великому Новгороду, и ему, посаднику, надлежит известить об этом господу. С другой стороны, посадник знал, что Борецкий принадлежал к богатейшему новгородскому роду и пользовался доверием и уважением большей части новгородского боярства. Палка явно была о двух концах и одним из концов могла убить ладожского посадника.

— Не мог боярин Борецкий твои воровские дела знать… — решился наконец посадник. — А еще что тебе венецианец повелел? Все сказывай.

— Двое нас было, — продолжал Вьюн. Он помолчал. — Перво-наперво нам свеев упредить велено, чтобы морехода купца Амосова с дружиной перехватить, живота лишить… не дать ему к Студеному морю хода. — Узник остановился и долго не мог отдышаться. — А второе — план городища у тебя выкрасть, чтобы свеям Ладогу сподручнее было взять…

Никита Афанасьевич только теперь понял все. Молнией пронеслись слова Амосова. «Бояре-то, — говорил старый мореход, — думали от заморской руки для себя корысть иметь, а того знать не хотят, что заморские руки всегда русской земле зло готовят. И сухарь свой всегда чужих пирогов лучше».

Подавив приступ бешенства, боясь испугать резким словом Вьюна, посадник вкрадчиво спросил:

— Ну-к что ж, Василий, а другой-то… вор, товарищ-то твой, где он? В Ладоге небось тебя, дружка сердешного, ждет?

— Ослобони руки, боярин, невмоготу стало. Языком поворотить и то больно, — попросил Вьюн.

Посадник ослабил веревки.

— Уж десять ден, как товарищ мой с Ладоги ушел: у свеев он.

«Эх, — подумал посадник, — беда! Труфан Федорович седни в поход собрался. Упредить надо — пусть переждет. Так вот по какому делу свей в озеро вышли!»

Посадник на прощание со злобой ткнул кулаком чернявому в зубы и, кликнув тюремщика, заторопился к мореходу.

— Покличь купца Амосова! — выйдя на двор, приказал он слуге и с нетерпением стал ждать.

— Сплыл в озеро купец, — ответил, возвратясь, слуга, — и двух часов не прошло. Вслед за бронниками сплыл, что на свеев шли. Тебя, боярин, искал.

Никита Губарев непонимающе посмотрел на холопа, а когда услышанное дошло до его сознания, выругался.

— Пропал Труфан Федорович! — вслух сказал он. — Пропал, мореход ты мой милый! — «А ежели гонцов послать? — мелькнуло в голове. — Да куда там! По времени должен в озеро выйти. Вся надея теперь на бронников. Отобьют свеев от берегов — жив-здоров будет мореход, а нет — голову положит. Переждал бы, да нет, всегда на рожон, упрямый старик, лезет».

Посадник еще постоял, подумал и, махнув рукой, поднялся на крепостные стены.

В это время Амосов находился на берегу Волхова, в самом устье, поблизости от небольшого островка, расположенного у выхода в озеро. Дальше по воде двигаться было нельзя. Вчера шведы захватили островок в свои руки, закрыв выход в озеро. Только на южном его берегу ладожанам удалось отстоять небольшой участок; здесь они укрепились и отсюда решили наступать. Всю ночь под прикрытием густого кустарника к ладожанам прибывало подкрепление, и к утру русские сумели накопить силы.

У лагеря Амосова стеной стоял дремучий лес; пройти этот лес сухопутьем было нельзя. Болота, топи и непроходимая чаща преграждали путь.

Дружинники обошлись без горячего — дым мог навести врага — и, закусив сушьем, толковали о разном.

— Ну и лес! — сказал Петруха Рубец. — Что ни скажи, леший вторьем морочит.

— Лес — божья пазуха! — строго заметил старый дружинник. — Кого хошь накормит, напоит. Кто с умом, в лесу припеваючи проживет. Здешние-то мужики пчелой промышляют, — добавил он, показав на стволе толстого дерева свежую отметину.

— Бабы-то наши в Новгороде что говорят: был бы хлеб, и к лесу привыкнешь. Сейчас многие по лесам живут.

— Ягоды приспели, тьма их в здешних местах. Любил я мальчонкой ягоды собирать, — задумчиво заметил Рубец.

— Эй, ребята, смотри-ка, сам хозяин леса к нам вышел! Эко медведище! — раздался чей-то испуганный голос.

Дружинники обернулись.

К берегу вышел огромный бурый медведь. Он с любопытством разглядывал лагерь.

— Матерой зверь, на такого и с рогатиной страшно… — сказал старшой Савелий, берясь за топор. — Смотри в оба,

ребята.

— А я без рогатины на медведя выйду, — насмешливо отозвался Петруха Рубец, артельный сказочник, — живьем добуду… Дозволь, господине, — обратился он к Амосову.

— Дозволь, Труфан Федорович! — попросили остальные дружинники. — Пусть Рубец свою удаль покажет.

— Иди, Петруха! — ответил Амосов. — Да не моргай, парень.

Рубец не торопясь вытащил из-за пояса пустой рукав от овчинной шубы. Из котомки он достал какую-то железину вроде кошки, которой достают из колодца упавшие деревянные ушаты, и взял ее в левую руку. Потом надел на эту руку пустой рукав.

— Вот и вся моя снаряда… Ну-ка, ребята, подайте-ка шишек! — попросил он.

Несколько человек нарвали с веток зеленых шишек. Петруха наложил их полный карман и двинулся на медведя. Подойдя к зверю шагов на десять, он бросил в него шишкой и замахал пустым рукавом.

— У-у!.. Образина! У-у!.. Лешай! — закричал он на медведя.

Шишка больно ударила зверя по носу; он поймал ее и с хрустом раскусил.

— Не сладка укусом елова шишка? — дразнился Петруха, махая рукавом. — На-ка еще!

Шишки одна за другой полетели в морду зверя. Медведь был голоден и не хотел уходить по-пустому. Он глухо зарычал, подняв, словно собака, верхнюю губу.

— Я вот тебя, лешай! — Петруха поднял сухую ветку и замахнулся ею на медведя. — Я вот тебя!

Медведь зарычал громче. Он встал на задние лапы и пошел на охотника. Рубец, ударив смаху зверя хворостиной, скрылся за стволом большой сосны.

Дружинники с напряжением следили за поединком.

Прячась за толстый ствол, Петруха еще несколько раз стегнул зверя. Медведь в бешенстве царапал сосну, стараясь ухватить охотника. Петрухе пришлось, спасаясь от когтей зверя, перебегать от дерева к дереву. Но вот он бросил хворостину и стал махать пустым рукавом под самой мордой зверя. Улучив удобный момент, Рубец сунул рукав в открытую пасть медведя и быстро освободил руку.

Схватив скрытую в рукаве железную распорку, разъяренный медведь размозжил себе пасть. Обливаясь кровью и страшно рыча, он лапами старался вынуть железину, но только еще больше разрывал рану.

Этого-то и добивался Петруха. Отвязав от пояса толстый кожаный ремень с петлей на конце, он ловко заарканил зверя и привязал его к надежному суку.