Потомок седьмой тысячи

Студент нагнал Федора, шел вровень, лукаво усмехался. Это задело Федора.

— Чего скалишься? — добродушно спросил он.

— Так…

— Так! Рук марать не хотелось, вот как!

— А я думал, ты его пристукнешь. Все одним., подлецом меньше. Каков, а? Кабы ему песий хвост, сам бы себе бока нахлестал. Знает, что ничего не получит, а выслуживается.

— Рук марать не хотелось, — раздраженно повторил Федор.

— За хулиганство отвечать не хотелось, — уточнил студент. — Какие бы благородные порывы ни были, а все-таки хулиганство — поколотить сторожа. Так ведь? Уважать ты себя больше стал. Понимаешь, что не в таких сошках причина. Не признаешься, а понимаешь.

— Послушай, как тебя, Иван Селиверстов. Кто ты такой? Иди ко всем чертям! Хватит с меня той книжки и полутора лет. Хочу теперь жить, как все. Не думая ни о чем. Понял?

— Понял, — сказал студент.

Шли к резному разукрашенному павильону, приготовленному для гостей из города. Справа от павильона крутились карусели, ближе — настроены сооружения для игр, тут же, прямо под деревом, торговали пивом, сластями. Андрей Фомичев и присоединившийся к нему студент сразу же затерялись в толпе, Федора встретили мастеровые, с которыми вместе работал, и потащили пить пиво. Марфуша осталась одна у карусели, где выстроилась большая очередь. Посмотрела, посмотрела, прикинула, сколько желающих, и решила, что толку не добиться. Лучше уж поглядеть, что делается у совершенно гладкого столба, на верху которого трепещет синяя рубаха. Охотников до рубахи много, задорят друг друга:

— Валяй, доставай, сто лет одежка носиться будет.

— Дайте попробовать, православные, вниз падать буду, не куда-то.

Низкорослый парень в картузе со сломанным козырьком— лицо глупое, блинообразное — берет из блюда калач и пробует залезть.

Столб скользкий, мешает калач в руке: наверху, взобравшись, надо съесть его, потом и рубаху снимать. Сначала поднимается шустро, но когда осталось менее половины столба, замедлил, задрожал калач в руке — значит, выдохся. Продержавшись еще какое-то мгновение, парень кулем летит вниз. Не повезло!

Мальчишка рвется сквозь толпу любопытных — Егорка Дерин. За ним, пыхтя, толкается неразлучный дружок Васька Работнов.

— Куда? — совестят их. — Парни не могут, а вы… — И безнадежно машут рукой.

— Ей-богу, долезу! — божится Егорка.

— Пусть его… посмеемся.

Егорка рассудил: двойная выгода — калач съесть, да и рубаха, такой во сне не снилось. Вот тятька рад будет! Поплевал на ладони, хохолок темный пригладил, перекрестился на животе, полез. Мигнуть не успели — на метр от земли. Дальше — больше, калач, не как у других, не дрожит. Долезет! А народ прибывает. Далеко видно мальчишку на столбе. Трепещет рубаха — дразнит… Кричат:

— Смотри, снимет! Ей-ей снимет!

Егорка уже к верхушке столба добрался, уже калач в рот сует — хожалый Коптелов (будь неладен) появился, орет, подняв голову:

— Кто позволил?

Кто Егорке позволил? Сам! Штукмейстера у столба не оказалось — застрял возле карусели, — вот и полез.

— А ну, съезжай, — командует хожалый. — Рубаху не трожь, замараешь…

Задрал Коптелов голову, ругается.

— Пусть берет, — защищают в толпе. — Затем и лез…

Выскочил пьяненький Паша Палюля, подбоченился, будто не Егорка, а он на столбе. Выдохнул с восторгом:

— Эхти! Не слезай, парень, держись крепче.

Мальчишка обхватил скользкий столб— словно прилип. Хороша рубаха, как живая, колышется. Сдернул ее, скомкал и Ваське швырнул — лови и беги.

Да разве поймать Ваське Работнову. Пока потянулся, Коптелов подскочил — успел дать Ваське затрещину и рубаху схватить.

— Эй, шустрый, слезай. По тебе ворота плачут.

— Не слезу! Хучь до ночи буду сидеть. Вот залезь и стащи.

Упрямится Егорка. Не по закону отобрали рубаху. Аль условия он не выполнил? Обман сплошной — не праздник.

— Не для вас праздник — для взрослых.

Хочешь не хочешь, пришлось мальчишке слезть. А чтоб хожалый не поймал и не вывел из сада, прыгнул в сторону, скрылся за спинами. Пускай рубаха пропадает, зато на взрослом празднике побуду.

Правее на вытоптанной площадке такой же гладкий столб, но лежит на высоте полутора метров. С одного и другого конца выстроилась очередь. Сходятся на бревне по двое, стараются, кто кого столкнет. Егорка подобрался поближе, пристроился сбоку табельщика Егорычева. Увидал цепь по животу — обомлел. Мать честная — руб-лев сто стоит.

Егорычев цепь оберегает. От подростка шаг, второй. Встал возле солдата-фанагорийца, все надежнее. Солдат перекидывается шуточками с молоденькими девушками, морщит рябое лицо в смехе. Рад, что после дежурства у Коровницкой тюрьмы получил увольнительную, еще больше рад, что увидел в саду Марфушу, с которой так хорошо поговорил днем.

— Где ваш, ждали которого? — спросил Родион в первую очередь.

Марфуша пожала плечами: дескать, кто его знает.

Еще сильней обрадовался солдат. Рвется к бревну показать удаль.

— Иди, идол прилипчивый, — лукаво смеется Марфуша. Веселье так и брызжет с ее лица. Сама на себя дивилась— рот сегодня не закрывается. «Ой, мамоньки, что-то будет!»

Посмотрела на очередь. Рябой солдат уже стоял на доске с поперечинами, по которой забирались на бревно. Вот сшибся с одним — устоял, хватил второго по плечу — опять устоял. И все на толпу оглядывается: видит ли Марфуша, понимает ли, что для нее старается.

— Ничего, хваткий, — одобряют в толпе.

— Братцы, так ить у него ноги кривые! Ишь оплел бревно, столкнешь разе!

Табельщик Егорычев тоже на солдата косится, а к Марфуше Оладейниковой всем лицом. Глазки масленеют, колыхается цепь на животе. Сколько раз на дню в фабрике видит — красоты не примечал. Тут словно прозрел: коса светлая до пояса, с бантом белым, глаза крупные, влажные, синь такая — утонешь. Глядит Егорычев: до чего ж ладна, до чего пригожа. Ус свой роскошный подкрутил, подмигнул призывно.

Марфуша через плечо оглянулась: любопытно, кому это козел пархатый мигает? Неужто мне! Засмеялась звонко.

Егорычев еще ближе, глаз не сводит. Не понял смеха: думал, осчастливлена вниманием. Протянул пухлую с рыжеватыми волосами руку, чтобы поздороваться. Нынче праздник, нынче не зазорно и руку пожать хорошенькой работнице.

Сбоку, невидимый ему, стоял Федор Крутов. Злился… И когда волосатая рука повисла в воздухе, кровь прилила к лицу, проворно подхватил, сжал. Егорычев хотел обидеться, но решил, что не стоит поднимать шума из-за пустяка. Подумал только: «Принесла нелегкая не ко времени».

А затем случилось что-то непонятное. Пальцы стали слипаться, в кисти появилась резкая боль. Егорычев дрогнул коленками, невольно стал приседать. Наклоняясь все ниже, как в поклоне, побагровел от натуги, покосился в сторону деревянного разукрашенного павильона, где собрались за столиками именитые гости. Ужаснулся. Позор! Поймут: кланяется. И кому? Смутьяну! Тюремщику!.. А Марфутка-то чему смеется, бессовестная!.. Ай, какой позор!..

Когда же Федор выпустил руку — выпрямился, метнул злобный взгляд и, не задерживаясь, пошел от греха подальше. И не кричал, и не грозился, а Федору стало немножко не по себе. Он совсем не хотел обижать Егорычева. А вышло как-то не так. Хорошо еще, студента рядом не оказалось, опять стал бы измываться. Но Марфуше понравилось…

— Дяденька, а дяденька!..

Сзади Федора дергал за рукав мальчишка. Что-то уж больно знакомое лицо, а кто — забыл.

— Дяденька, отними рубаху.

Такая надежда в глазах у мальчишки, такая мольба, что Федор участливо спросил:

— Какую рубаху?

— На столбе висела. Я залез, снял, а у меня отобрали. Зачем же тогда и лез… Не по закону…

— Тебя как зовут?

— Егор.

— Дерин, что ли?

— А кто же, как не Дерин. Отнимешь? Хожалый отобрал. Он штукмейстеру отдал.

Мальчишка чуть не плакал.

— Но почему я? — удивился Федор. — Отец где?

— А! — Егорка махнул рукой. — Кнуты вьет да собак бьет.

— Мда… — нерешительно произнес Федор. — Мне ведь тоже не отдадут.