Цена головы

11. Две шестерки

С трех часов утра и до рассвета ъ кабинете Мегрэ на набережной Орфевр не гас свет. Полицейские изредка подходили к двери и прислушивались: из кабинета доносились усталые, монотонные голоса.

В 8 утра комиссар приказал служителю принести в кабинет завтрак на двоих и позвонил на квартиру следователю Комельо.

В 9 часов дверь раскрылась, вышел Радек в сопровождении Мегрэ. Наручников на Радеке не было.

Оба выглядели одинаково утомленными, но ни на лице убийцы, ни на лице комиссара не было заметно и следов волнения.

— Сюда? — спросил Радек, дойдя до конца коридора.

— Сюда. Мы пройдем через Дворец правосудия, так будет ближе.

Мегрэ провел Радека в тюрьму предварительного заключения по коридору, которым пользовались только сотрудники префектуры. Формальности были выполнены быстро. Когда конвойный уводил Радека в камеру, Мегрэ посмотрел ему вслед, словно собираясь попрощаться, потом пожал плечами и медленно направился в кабинет следователя Комельо.

Следователь напрасно принял недовольный вид, когда в дверь к нему небрежно постучали. Комиссар ничуть не рисовался, лицо его не выражало ни ликования, ни насмешки. Просто он очень устал и осунулся, как человек, покончивший с трудной и утомительной работой.

— Вы позволите закурить?.. Благодарю. У вас здесь очень холодно.

Комиссар сердито посмотрел на батареи центрального отопления. В своем кабинете он заставил их снять и заменить старинной чугунной печкой.

— Все в порядке. Как я сказал вам по телефону, он признался во всем. Думаю, что никаких затруднений у вас с ним больше не будет: он хороший игрок и понимает, когда проигрывает.

Комиссар достал было листки с набросками для донесения, посмотрел на них, вздохнул и снова засунул в карман.

— Общая характеристика этого дела… — начал он и замолк. Фраза была слишком пышной для него. Он поднялся с кресла, заложил руки за спину и принялся шагать по кабинету следователя. — Дело, фальсифицированное с самого начала! Вот точное определение, хоть принадлежит оно не мне. Это формулировка убийцы. И, давая ее, убийца не понимал до конца, насколько он прав. Когда Жозеф Эртен был арестован, меня сразу поразило, что его преступление нельзя никак классифицировать. От не знал жертвы и ничего не украл. Он не был ни маньяком, ни садистом.

Я настоял на возобновлении следствия и увидел, что подделаны почти все данные. Они были подделаны умело, я сказал бы даже — научно, чтобы запутать следствие и заставить правосудие совершить чудовищную ошибку. А что сказать о настоящем убийце? Он еще более фальшив, чем спектакль, который разыграл. Вы не хуже меня знаете психологию самых различных злоумышленников. Так вот, этот Радек — совершенно новый, неизвестный нам тип преступника…

Последнюю неделю я прожил с ним бок о бок, почти не расставаясь. Я пристально наблюдал за ним, старался проникнуть в его мысли. И всю неделю он удивлял меня почти беспрестанно. Его склад ума не поддается принятой у нас классификации. Вот почему он никогда не попался бы, если бы не испытывал странного желания быть схваченным.

Все необходимые улики он преподнес мне сам. Чувствовал, что губит себя, но не мог остановиться. И знаете что? Сейчас, в эту минуту, он испытывает облегчение.

Мегрэ говорил не громче, чем всегда, но в голосе его звучала безграничная убежденность, придававшая словам особую силу. За дверью, в коридоре, слышались шаги.

Иногда пристав громко выкликал чье-нибудь имя, иногда мимо кабинета грохотали жандармские сапоги.

— Этот человек убил. Но убил без определенной цели, просто чтобы убить. Я чуть не сказал — чтобы позабавиться. Не спорьте, сами убедитесь.

Мне кажется, много говорить он не будет. В лучшем случае ответит на ваши вопросы. Он заявил мне, что хочет теперь только одного — покоя. Впрочем, основные сведения о нем я могу дать.

Мать его была служанкой в маленьком чехословацком городке. Он рос и воспитывался на окраине, в доме, похожем на казарму. Потом учился в гимназии, получая различные благотворительные стипендии. Мне думается, еще мальчишкой он страдал от этого и возненавидел мир богатых, на который мог смотреть лишь снизу. Тогда же он уверовал в свою гениальность. И решил, что благодаря своему уму добьется богатства и известности.

Эта мечта привела его в Париж. Она же заставляла его брать деньги у матери, шестидесятилетней старухи с тяжелым заболеванием костного мозга, которая работала на него до последнего дня.

Он невероятно, чудовищно честолюбив. И его честолюбие еще подхлестывалось тем, что времени у него осталось немного. Радек — медик, он знал, что унаследовал от матери ее страшную болезнь и что жить ему — несколько лет.

Первые годы он работает как одержимый, профессора удивляются его способностям. Он никого не замечает, ни с кем не говорит. Он беден, но привык к бедности. Ходит на лекции без носков, в ботинках на босу ногу. Иногда разгружает овощи на Центральном рынке, чтобы заработать несколько су. Но его постигает катастрофа. Умирает мать, он больше не получает ни сантима. И сразу, без долгих размышлений, Радек отказывается от своих мечтаний. Он мог бы попытаться работать и учиться, как это делают многие студенты. Но Радек не идет на это.

Быть может, у него появилось сомнение, что никогда ему не стать гением, что будущего у него нет. А может быть, он потерял веру в себя?

Во всяком случае, он бросает университет и ничего не делает. Совершенно ничего! Таскается по пивным. Пишет письма дальним родственникам, выпрашивая у

них деньги, не брезгует подачками благотворителей. Занимает деньги у земляков, цинично предупреждая их, чтобы они не рассчитывали на его благодарность.

Мир не понял его! И он ненавидит весь мир.

Все время он тратит на то, чтобы растить и вскармливать свою ненависть. Он сидит в монпарнасских кафе рядом со счастливыми, богатыми, здоровыми людьми. Он пьет кофе, а за соседними столами поглощают дорогие коктейли.

Думал ли он уже тогда о преступлении? Очень возможно. Двадцать лет назад он стал бы воинствующим анархистом, бросал бы бомбы в какой-нибудь европейской столице. Но анархизм сейчас не в моде.