Страница 2 из 96
Изобилие впечатлений требовало какого-то выхода, и я вспомнил о своем единственном опубликованном рассказе. Меня перевели к этому времени в Магадан в центральное геологическое управление северо-востока. К этой новой руководящей должности я, видимо, не был приспособлен — затосковал и неожиданно для самого себя уехал в Москву. «Вокруг света» напечатал в 1962 году несколько моих рассказов. Я пытался как-то взвесить все, что произошло. В общем-то это были, пожалуй, стандартные размышления о смысле жизни. В результате я самостоятельно додумался до апробированного поколениями вывода, что главное — это работа, вернее, степень ее интересности. Все остальное — сопутствующие явления. Работа может быть разной, и всякая клановость или кастовость не делает чести уму апологета какой-либо профессиональной замкнутости. Главное — работать с азартом.
К тому времени, когда меня посетили эти благие мысли, в Магадане организовался Северо-восточный комплексный научно-исследовательский институт, и меня пригласили туда. Институт был хорошо организован и давал большой простор инициативе. Я руководил группой, которой удалось провести исследования на острове Врангеля. На легких самолетах Ан-2 мы делали съемку по дрейфующим льдам Чукотского и Восточно-Сибирского морей. Здесь тоже приходилось изворачиваться любыми способами подешевле: собаки вместо вездехода, фанерная лодка вместо катера, байдара и резиновая лодка вместо вертолета. За три года я сдружился с летчиками полярной авиации, с байдарными капитанами, каюрами.
Занятия литературой становились чем-то вроде второй профессии. Вышла книга, готовилась к печати вторая, и потребность писать забирала все большую власть.
Вероятно, занятия литературой могут увлечь человека даже сугубо научного склада ума, не только врожденных гуманитарщиков. Человек как объект — самое сложное из всего, что выдумано природой, и процесс создания, допустим, рассказа, который заранее рассчитанным образом подействует на читателя, задача неизмеримой сложности и увлекательности. Идеал ее недостижим, и именно отсюда, мне кажется, идут рассуждения о литературе как «проклятом» ремесле, которое невозможно бросить.
В калейдоскопе людей, встречающихся на Севере (а контингент их там, видимо, более калейдоскопичен, чем в других местах, ибо сюда приезжают люди с определенным потенциалом энергии), меня всегда интересовали так называемые чудаки. Чудаки в жизни необходимы — это общеизвестно. Это люди, которые руководствуются нестандартными соображениями и, во всяком случае, не житейской целесообразностью поступков. В довольно неприглядной картине непостоянства кадров на Севере подавляющее числе убывших составляют люди мелкой рациональности. А чудак поселяется прочно, он надежен в этом смысле.
Я убежден, что человек очень долго (по крайней мере до того возраста, до которого мне удалось пока дожить) остается мальчишкой, который запоем читает о приключениях на какой-нибудь Амазонке и склонен к авантюрам в хорошем смысле этого слова. И не надо скучнить жизнь, дорогу мечте и фантазии! Однако и всяческие розовые коллизии, надуманная чепуха — лишь бы попышнее — там, где сам повседневный труд схож с приключением, — такая трактовка «жизни» граничит с беспрецедентностью обдуманной лжи. Я, в частности, говорю о Литературе, о геологах, ибо весь мой жизненный опыт пока связан именно с геологией. Геология ныне — наука и производство, она все более становится четким промышленным комплексом и дальше будет развиваться именно по этому пути. Надуманные истории про последнюю спичку, трехпудовый рюкзак, закаты и «ахи» над месторождением: «здесь будет город» звучат чаще всего оскорбительно для геологии. Все случается в силу жесткой необходимости, но это нельзя возводить в ранг сугубо типичного. Вот именно в этом я вижу на ближайшее время свой долг пишущего человека, это долг перед товарищами по профессии, с которыми вместе приходилось работать, радоваться, рисковать и просто жить.
О. Куваев
1968 г.
Через триста лет после радуги
Законы человеческих поступков сложны, еще сложнее законы памяти. Обычная житейская память почти не подчиняется логике. Можно забыть важные подробности собственной жизни и хорошо помнить гудок электрички, услышанный ночью пять лет назад. Из разрозненных мелочей возникает неуловимый аромат прошедших времен. Именно он помнится всегда ясно и точно…
Конечно, Мельпомен был странным человеком. Об этом свидетельствует хотя бы такое нелепое прозвище.
Мы познакомились с ним на краю огромной озерной пустыни, невдалеке от Полярного круга. Пустыня эта находилась там, где река Колыма, прославленная в золотоискательских, географических и иных легендах, впадает в Северный Ледовитый океан. Правый берег Колымы в этом месте горист и порос мелкой лиственницей. Называется этот гористый берег по-старинному Камень, а левый — Низина — болотистой тундрой уходит на запад к реке Индигирке, и только топографическими подсчетами можно определить, чего здесь больше: воды в черных торфяных озерах или кочковатой россыпи суши.
— Водички-то вроде побольше, — говорят старожилы.
Именем знаменитого путешественника Черского, умершего неподалеку отсюда, назван гигантский горный хребет, протянувший вершины от Тихого до Ледовитого океана, его же именем назван якутский поселок, переполненный летом зевающими от безделья ездовыми собаками. Зимой окна низких домишек в этом поселке и по сю пору закрываются ставнями, обитыми оленьим мехом, — якутский мороз неумолимо пробивает и двойные оконные рамы.
Среди казусов жизни, столь охотно подмечаемых путешествующим по окраинам государства людом, здесь имелось предприятие «Сапожник-фотограф». Обе должности в нем экономно исполнял один человек, который к тому же без всякой платы, ибо парикмахером себя не считал, соглашался стричь любого клиента. И уже не казусом жизни, а казусом века надо считать то, что фотографировались, чинили ботинки и стриглись в покосившейся халупе под странной вывеской преимущественно пилоты громадных и первоклассных машин полярной авиации наших дней.
Мельпомен был прописан в этом поселке, но жил он чуть дальше, и именем его не назовут ничего, ибо он не заслужил географической славы. Но общение с ним помогло мне лучше понять коловращение миров и осмысленность нашего бытия. За это я ему глубоко благодарен.
Мы нагрянули в его обитель из мира, в котором есть электронно-счетные машины, научные прогнозы и академические издания книг с умными названиями. В тех книгах земля, по которой мы ходим и от которой кормимся, есть не просто земля, а физическое тело примерно эллипсоидной формы, с головоломной чересполосицей электрических, магнитных и гравитационных полей. Мы должны были изучать эту чересполосицу в безлюдных здешних краях и для этого из респектабельных научных сотрудников превратились на полгода в четырех парней в телогрейках, перетянутых широкими офицерскими ремнями, и с непременными бородами.
От науки у нас осталось задание на десяти листах машинописного текста, ящик с топографическими картами и аппаратура в металлических, выложенных пенопластом чехлах. Еще у нас имелся самолет, шикарная «Аннушка», ради Наших работ поставленная на гондолы-поплавки и превратившаяся таким образом в гидросамолет. Крылья у этой «Аннушки» почему-то выкрасили в оранжевый цвет, и потому летчики ее прозвали «стилягой».
Командовал самолетом Гриша Камнев — фантастического спокойствия человек, вторым пилотом был некто юный, а бортмехаником — старинный наш друг Витя Ципер, из тех свойских парней-шутников, на которых посмотришь и уже засмеешься. Имелся еще радист. В отличие от большинства бортрадистов — ипохондриков по профессии — он был внуковским оживленным человеком, слушателем летной академии и циником до мозга костей. Справедливее сказать, что ему просто нравилось казаться циником, но когда человеку перевалит за сорок, то оболочку уже всерьез принимают за сущность. Свою кличку Москвич он носил вполне достойно, оправдывая ее неистощимым запасом свежих анекдотов и шиком в свободное от работы время.